Сегодня, когда не то что будущее, а окружающая реальность вдруг стала неопределённой, этот небольшой этюд известного писателя кажется очень актуальным и соответствующим времени.
Людей, заблудившихся во времени (во всех смыслах) множество.
Кое-что (кое-кто) на слуху. Чему-то веришь, чему-то не очень. Вот поезд, якобы исчезнувший из томской реальности в 1937 году и подошедший к тому же томскому перрону только в 1956 году (состояние пассажиров не указывается); вот человек, пытавшийся в 1971 году расплатиться в советском кемеровском кафе пятисоттысячной купюрой, отпечатанной (дата указана на банкноте) в 1995 году. К сожалению, небрежные милицейские отчёты не являются доказательным документом. Надоела информационная дикость (достаточно заглянуть в интернет), надоело обывательское невежество (полистайте популярные издания), а о машинах времени сейчас рассуждают в основном фантасты. Их у нас уже так много, что они составляют какой-то особенный обывательский слой. Однажды я говорил на эту тему с писателем Робертом Шекли. Он подтвердил мои наблюдения: что ни говори, среди нас действительно живут люди из будущего, но взращены они все, конечно, настоящим.
Роберта Шекли это по-настоящему пугало.
Худой, рыжий. Морщины, как Ниагара — от глаз к уголкам рта.
Курил Шекли красный «Кэмел», ходил в ковбойке и в синих джинсах, на ногах кроссовки. Его потряс интерес русских читателей к его книгам, ведь он считал литературу игрой. «Я ничему не учу. Я просто играю.» Но игра тоже может многому научить. В юности Шекли хотел играть на гитаре, как Фрэнк Синатра. Чтобы повидать мир, он записался в армию. Правда, с музыкой не получилось, с военной карьерой тоже. Чтобы выжить, пришлось написать рассказ «Звёзды». Вот «Звёзды» и вывели Роберта Шекли в среду профессиональных фантастов, бесконечно ведущих свои звёздные войны, постоянно бывающих во всех уголках Вселенной, наконец, надоедливо указывающих запуганным читателям тот мир, которого они якобы достойны.
А вот художник Виталий Волович жил в Свердловске на чердаке, переоборудованном под мастерскую. Иногда перед ним раздевалась молодая женщина. По делу, конечно. Иногда Виталий выходил на пленэр. «Когда пишешь с натуры, чувствуешь себя голландцем». В солнечный день писал замшелые камни, выкорчёванные пни на заброшенных полянах в пригороде. Всё живым, страшным у него получалось, а тут ещё редкие прохожие. Все, как один, из неведомого красивого будущего (так ему казалось). Всё у тебя неправильно, мужик, говорили Виталию прохожие. Смотришь в небо, а рисуешь гнилые пни. Ты только посмотри, какое синее небо.
Но не было у Воловича синей краски.
Как тогда говорили, дефицит.
А замечательный писатель Владимир Савченко в апреле две тысячи третьего (не пятнадцатого ещё, и не двадцатого) года (мы выступали с ним в киевском Доме техники) долго и взволнованно открывал собравшимся в зале прекрасный будущий мир, в котором мы все скоро будем жить, если подавим в себе агрессивность, зло, подозрительность. Окружавшее Савченко воспринимал как прямую угрозу будущему, потому и закончил мрачным предчувствием: «Боюсь, третьей мировой нам не избежать». И страшно побледнел, услышав из зала: «Ну и что?»
А в благословенном Южно-Сахалинске («Южно-Сахалинск, Вьюжно-Сахалинск…») в конце шестидесятых, увы, уже прошлого века («Нежно-Сахалинск, Снежно-Сахалинск…»), в шумном кафе «Алые паруса» небольшой компанией, мы, молодые поэты, читали друг другу свои стихи. Стихов было много, а вина мало. Наконец, кончилось и вино (бормотуха, как его называли местные богодулы). Всё это время за соседним столиком человек в тёмных очках (в те годы – привилегия стиляг и слепых) внимательно к нам прислушивался. Страдающий от жажды поэт Валера (будущий Блок, будущий Пастернак, да что там Пастернак – будущий Пушкин! – все мы тогда были только будущими) перехватил взгляд человека в тёмных очках. «А ты вот купи стишок» – смело предложил он. Называть стишками даже самые прекрасные стихи в нашей компании было принято. Скромность не пропьёшь.
Человек в тёмных очках всё понял правильно.
И заплатил за стихи «Столичной».
«Но ты учти, — глуховатым, каким-то даже нездешним голосом сказал он Валере, пряча в карман салфетку с переписанными на ней словами. — Ты учти. Стихи эти не пропадут. Я-то знаю им цену. В две тысячи двадцать восьмом году твои стихи будут украшать лучшие поэтические антологии».
К сожалению, Валера до указанного года не дожил.
А я регулярно просматриваю поэтические антологии.
К сожалению, стихов Валеры не помню, но увижу напечатанными — вспомню. До двадцать восьмого года ещё далеко, где-то же они появятся в первый раз. Из нашей компании никого не осталось, стихи развеялись в пространстве-времени. Вертится в голове: «Южно-Сахалинск, Вьюжно-Сахалинск… Нежно-Сахалинск, Снежно-Сахалинск…» Но, может, это из другого стихотворения.
Будущее всегда неопределённо. Как неопределённы звёзды, в известном смысле.
Звёзды появляются к ночи и исчезают к утру. Они постоянно появляются и исчезают. Мы испытываем ужас и благоговение перед этой вечной музыкой сфер, перед бесконечностью времени. Бесконечного, никогда не кончающегося. Но мы ждём. Всегда ждём. Кого? Человека в тёмных очках? Чего? Подтверждения реальности?
Не знаю. Но пробую дожить до двадцать восьмого года.
Здорово! Невероятно поэтично!
Очень хороший посыл в конце эссе: надо долго жить, надо дожить до того горизонта, когда… С годами начинаешь понимать ценность зрелых лет: каждый год нашей прожитой жизни как бы независимо простирается в будущее, и вот в зрелые годы в будущее устремляется уже целый поток из многих и многих ветвей, они создают устойчивость жизни и интерферируют между собой…