Редкая научная монография удостаивается в наши дни переиздания на протяжении 15 лет! Книга доктора ис. наук, зав. кафедрой социологии Кубанского госуниверситета Александра Рожкова «В кругу сверстников. Жизненный мир молодого человека в Советской России 1920-х годов» «сподобилась» — да ещё и получила много теплых отзывов простых читателей. Очередное издание вышло в «НЛО» в 2016 году.
Увлекает самый материал, из которого слеплена книга: масса писем, дневниковых записей, газетных заметок, отсылок к литературным произведениям тех лет. Научное, концептуальное ядро монографии, как планета, кружится в этой пёстрой и необычайно выразительной атмосфере. Дышишь ею, как воздухом эпохи.
Хотя, казалось бы, что нам те «лохматые» уже 1920-е годы? Между тем, держит читателя над страницами Рожкова и подспудное чувство, что это не о предках только — это и о нём, нашем современнике, рассказ. В ХХ веке Россия дважды «сменила ногу», поменяла социально-экономический уклад. Пережившие трансформацию 1990-х не могут нутром не понять, что чувствовали, с какими проблемами и внутренними конфликтами сталкивались их дедушки и уже прадедушки почти сто лет назад. Книга Рожкова кажется остроактуальной и в наши дни.
Скажем сразу: автор придерживается вполне либеральных позиций. Для него первое советское десятилетие — не время героических легенд, непрестанного подвига и первых успехов, а сложный, противоречивый период строительства нового общества. Даже не столько и общества пока — основы классического советского строя обозначатся позже. Пока же из молодёжи формируется «новый человек», человек ещё только возникавшего советского Завтра. При этом социальный заказ большевиков натыкается на сопротивление жизненного материала, подправляется им, да и сам заказ по ходу дела сущностно скорректировался: вместо свободного «нового человека» — творца из молодёжи — решили лепить человека — самоотверженного исполнителя предначертаний партии и правительства. Вместо художника — солдата… Впрочем, и сам «материал» не был пассивной глиной: он принимал активное участие в этом процессе, порой огрызаясь, подчас идя на компромисс с новой тоталитарной системой. Александр Рожков прослеживает эту мимикрию задач и целей, эту социальную игру-соперничество на всём протяжении книги.
Собственно, три её раздела посвящены трём самым значительным группам молодёжи: школьникам, студентам и красноармейцам. И дальше мы не можем не процитировать хотя бы несколько интересных фактов и фактиков, которых у Рожкова — море.
Так, первое положение победившей революции о ЕТШ (единой трудовой школе) отражало самые демократические устремления времени: бесплатность и всеобщность среднего образования, прежде всего. Но уже в 1923 году был принят декрет об уставе ЕТШ, который ограничивал демократизм первоначальных намерений. Здесь уже не декларировались всеобщность, бесплатность обучения и свобода преподавания. «Новый человек» понимался и трактовался как живое следствие особой, классовой природы пролетариата и особенно крестьянства… Поэтому в стране быстро возобладали классовый отбор, классовое разделение общества, в том числе и молодых его граждан, на «своих» и «чужих».
Положение отстранённых от обучения детей «бывших» было порой трагическим. Рожков приводит письмо таких ребят М. Горькому, которое звучит как вопль отчаяния: «Тов. Горький!.. Мы — дети, окончившие семилетку, мечтаем попасть в профшколы, чтобы учиться… но, увы, мы — дети бывших людей и нам двери закрыты везде и всюду… Жить так дальше нельзя… Таких детей надо уничтожать, родителей — кастрировать»… «На практике детям «лишенцев» по окончании школы даже запрещалось выдавать свидетельство об образовании» (С. 71).
К концу 20-х вне школы ещё пребывало 40 % детей!
Не лучше обстояло дело и с бесплатностью образования: «Подчас население содержало школы почти на равных с бюджетным финансированием» (С. 41). Так, в элитной 19-й московской школе им. Короленко, где было всего два выходца из рабочих, к 18 тыс. государственных добавлялись 50 тыс. рублей родителей. И, как видим, те «бывшие», кто удачно вписались в НЭП, прелегко обходили ограничения по классовому признаку.
Зато материальное и социальное положение школьного учителя было несносным: в 1925 году учительская зарплата составляла 75 % самой низкой ставки промышленного рабочего. Сельские учителя зимой подкармливались по избам, летом нанимались в батраки. Революция разжаловала педагогов из «благородий» и «превосходительств» (директор гимназии имел при царе чин статского генерала) в «шкрабов» — «школьных работников», нищих и терроризируемых как начальством, так и массой учеников.
Немало места уделяет автор и педагогическим экспериментам 1920-х — знаменитому Дальтон-плану, о котором читаем в «Дневнике Кости Рябцева» у Н. Огнёва. Рожков показывает, что советские школьные реформаторы бездумно переносили опыт передовых и элитарных западных учебных заведений на нашу почву. А наша почва была плохо удобрена даже элементарным: в начале 20-х один карандаш приходился на 60 учеников!
Много занятной статистики приводит автор в разделе о быте тогдашних школьников. Любопытно узнать, что 26 % из них не пользовались мылом, 45 % совершенно не чистили зубы. Свободное чтение занимало только 18,5 % городских и 11 % сельских ребят. Лидером досуга школьников был кинематограф, причём фильмы о революции и классовой борьбе мало их привлекали (особенно детей из рабочих семей). А вот истории из жизни богатых и приключения — да, увлекали очень.
Чуть-чуть о студенчестве. Н. И. Бухарин поставил перед вузами задачу «штамповать интеллигентов». Между тем, очень убедительно Рожков показывает, что в сфере студенчества происходил некий отрицательный отбор. Ход давался преданным (и полуграмотным) активистам, а представители интеллигенции (тем более, заподозренные в неблагонадежности) изгонялись с треском даже из творческих вузов: «После искусственной “пролетаризации” московской консерватории удельный вес интеллигентской молодежи понизился с 85 до 28 %» (С. 227).
Классовые противоречия отметили самый стиль поведения студентов. Они делились на суровых и демонстративно грубых «мужиков» (которые доминировали) и интеллигентиков-«жоржиков» из «бывших». Причём, если «мужики» непременно пытались закрепиться в столице при начальстве, то «жоржики» уезжали в глухомань, где надеялись понадёжней скрыться от всяческих репрессий. По сути студенчество как традиционный до этого на Руси питомник политического «диссиденства» было надолго прихлопнуто лапой репрессий начала 20-х, когда радикальной чистке подверглись вузы в связи с так называемым «студенческим Кронштадтом». Кстати, о «чистках» автор говорит подробно и много.
Общекультурный и профессиональный уровень молодой советской интеллигенции катастрофически понизился. И это способствовало выковке особого типа личности с небогатым словарным кодом, довольно ригидного и некритически воспринимавшего окружающую действительность. Короче, человека, способного бездумно следовать «указивкам» официальной пропаганды. Слыша о «курсе на понижение» в сегодняшнем нашем образовании, не можешь не вспомнить опыт 20-х и последующих 30-х годов…
И, наконец, несколько слов об армии. Пожалуй, в ней наиболее заметны в те годы положительные изменения. Бойцы искренне верили, что придя из села в казарму (более чем на 80 % призыв был «крестьянским»), они получают возможность повысить свой социальный статус. Даже слово «солдат» казалось им оскорбительным: они предпочитали зваться «красноармейцами». Красноармеец в глазах близких становился человеком, близким к власти, ходоком за них.
Меньше всего в армию стремились сами партийцы, комсомольские активисты, квалифицированные рабочие — им социальный лифт был не нужен. А служба была очень не сахар даже по сравнению с царскими временами. «Рабочий день» красноармейца составлял примерно 12—13 часов. Свободное время его — 1,5 часа в сутки (в царской армии — 3,5 часа). Бойцы требовали 8-часового рабочего дня! Да и быт оставлял желать лучшего. Нередки были бунты против плохого питания: насмотревшись революционной «кины», бойцы повторяли подвиг матросов с броненосца «Потёмкин»…
В целом автор делает вывод: после армии демобилизованный красноармеец «во многом перестал быть крестьянином… Армия приподняла его над массой и оторвала от нее… Она сделала из него личность, лишив его какой-то доли человечности» (С. 527).
Бог один ведает, насколько «человечными» были крестьянские парни до призыва (здесь кубанец Рожков явно тенденциозен), но армия задолго до первых строек индустриализации обозначила в обществе тренд на исход из деревни в город.
Общий вывод автора: «Тотальное насаждение большевистской идеологии (в среде молодёжи, — В. Б.)… было невозможно из-за недостаточной компетенции ее трансляторов и нежелания, а зачастую — неготовности к ее восприятию у значительной массы молодых реципиентов» (С. 532). Советская власть отвергала тех, кто простодушно и активно строил новую жизнь, предпочитая покровительствовать лояльной и безропотной молодёжи, строившей свою карьеру на принципе личной выгоды.
В завершение автор позволяет себе выдвинуть (или повторить?) гипотезу: «Природа устроена таким образом, что в недрах отживающей социальной системы, накануне ее разрушения (примерно за 10 — 15 лет), накапливаются эти “социальные вирусы”, возбудители массового устремления к новым жизненным стандартам. Незаметно для того общества зарождается новое поколение (своеобразные законсервированные «агенты влияния»), которое уже с ранних лет неосознанно живет в режиме ожидания перемен, внешне практически ничем не проявляя себя… Когда же скопившихся «вирусов» достаточное, а сопротивление социального организма заметно ослабевает (не без воздействия внешних факторов), происходит социальный взрыв, и старый мир начинает динамично рушиться. В этот момент именно «законсервированное» поколение является… поколением прорыва, и оно довольно быстро уходит со сцены социальных перемен» (С. 535 — 536).
Проверить эту гипотезу могут совместные исследования разных научных дисциплин. Мы же можем поздравить себя с занимательным «историческим» чтением, которое, поверьте, многое объяснит нам и в дне сегодняшнем.
