12 сентября 2021 года мир отметил столетие Станислава Лема. Историк и литературный критик Глеб Елисеев размышляет о том, каким польский писатель предстаёт перед современным читателем, а также рассказывает, что сам Лем думал о назначении своего творчества. Поворотные моменты биографии «фантаста поневоле», актуальные и потерянные контексты его произведений — в настоящем материале.
Говорят, что хорошие книги — это те, которые перечитываются ради удовольствия, а не по необходимости. Каюсь, у «великого и ужасного» пана Станислава Лема я с интересом (хотя и всё реже) перечитываю собственно прозаические произведения, но лишь «по заданию» — философские и публицистические. Его «трилогия о Контакте» («Эдем», «Солярис», «Непобедимый») или юмористические тексты про приключения Ийона Тихого, «капитана дальнего галактического плавания, охотника за метеорами и кометами, неутомимого исследователя и первооткрывателя восьмидесяти тысяч трёх миров» по-прежнему способны увлечь. И даже обруганные как «безнадёжно устаревшие» самим фантастом «Астронавты» «под настроение» способны приковать к своим страницам неотрывное внимание читателя.
Ведь самые распространенные фантастические идеи писатель умел воплощать в литературных текстах ярко и нетривиально. Например, его книги являются одной из вершин описания космических путешествий, потому что в своих произведениях он всегда придерживался главного тезиса, им же выдвинутого — «среди звёзд нас ждёт неведомое». Читая польского фантаста, невозможно отделаться от «наводимого» им ощущения — «в космосе человечество столкнётся с немыслимыми тайнами».
Впрочем бывали у «раннего Лема» здесь и откровенные неудачи, вроде некоторого числа чисто технологических повествований об освоении космоса, в стиле раннего Кларка или Хайнлайна, — «Рассказы о пилоте Пирксе». И как же зубодробительно скучны эти произведения! Истории о Пирксе оживают только тогда, когда в них начинают звучать другие темы, помимо освоения космоса — например, проблемы взаимоотношения человека с искусственным интеллектом («Дознание»). Подобные творческие неудачи Лема лишь подтверждают общее правило — как только пропадает явный или подразумеваемый метафизический подтекст, намёк на трансцендентальность выхода человека в космос, на мистику «звёздных одиссей», так произведение становится плоским, скучным и неинтересным — сколь бы талантливый автор его не написал.
И столь же ярко и нетривиально решает Лем вроде бы избитую тему «контакта с инопланетянами». Правда, у него это соприкосновение с иным разумом (в серьёзных, а не в нарочито юмористических произведениях) обычно завершается «фиаско». (Надеюсь, все помнят, что именно так и называется книга фантаста о самой неудачной попытке взаимодействия с инопланетниками во всём его творчестве?) Даже в романе «Солярис», который в критике принято расценивать как пример более результативного контакта, по сравнению с тем, что произошёл в романах «Эдем», «Непобедимый» или том же «Фиаско», от текста веет явным пессимизмом. Истинное общение между столь неравноценными величинами, как человек и разумный океан, невозможно. И не по чьей-то злой воле, а потому что им просто не о чем говорить. У них нет общих тем и интересов.
Впоследствии эту проблему принципиальной некоммуникабельности цивилизаций, слишком далеко находящихся друг от друга по времени или образу существования, фантаст опишет даже с ещё большим пессимизмом — например, в романе «Глас Божий», который советская цензура удачно переименовала в «Голос неба». Ведь никакого Бога в литературной Вселенной Станислава Лема нет и быть не может. В лучшем случае существуют некие зарождающиеся псевдобожества, вроде Океана Соляриса, которые ещё непонятно во что могут превратиться — может быть, во лжебогов лавкрафтианского типа, от которых придут в ужас все разумные существа в Галактике.
Можно было бы ещё долго перечислять удачное воплощение основных тем НФ в творчестве Лема, но ясно одно: он — безусловный классик мировой фантастики второй половины ХХ века. Яркий, очень своеобразный язык, запоминающиеся персонажи, интересные сюжеты и сложные фанатические идеи — всё это присутствует во всех его художественных книгах. И по контрасту — какой «замшелостью» пятидесятых-шестидесятых годов двадцатого века веет от размышлений или публицистических высказываний фантаста.
Происходит это во многом потому, что Станислав Лем целиком и полностью и в жизни, и в творчествеостаётся «продуктом» тяжёлой истории прошлого столетия. Лёгкая и богатая жизнь потомка австро-венгерского барона в одночасье рухнула в сентябре 1939 года, когда одновременно рассыпалось польское государство и благополучие семьи Лема; потом он оказался под ежедневной и ежечасной угрозой гибели (и как еврей, и как участник Сопротивления). А уже после войны будущий писатель лишился своей малой родины — Львова — и был вынужден переехать в Краков, начав жизнь с нуля, привыкая к совсем новым условиям совершенно «иной» Польши. Кстати, возможно, именно тогда он и окончательно решил: «Всё пережитое просто кричит мне — Бога нет и никогда не было». В этом уверенном убеждении писатель и пребывал всю оставшуюся жизнь.
И, разумеется, не надо малевать из него польского диссидента и противника «нового государства». Большую часть своей жизни Лем был вполне образцовым писателем из «страны народной демократии» (как в советское время требовалось политкорректно именовать зависимых сателлитов из Восточной и Центральной Европы). Он вообще старался лишнего «не нарываться», к коммунистической власти внешне был вполне лоялен и свои книги ухитрялся печатать даже в издательстве Министерства обороны Польской Народной Республики (там, между прочим, был впервые издан и всеми любимый «Солярис»).
Впрочем, а какую другую позицию мог занимать выходец из «глубоко буржуазной семьи», вынужденный «осуществлять писательскую карьеру» в условиях ПНР? И пану Лему в своём раннем творчестве приходилось делать вещи вполне унизительные. Чтобы понять, до какой степени он был вынужден «прогибаться», рекомендую перечитать «Путешествие двадцать шестое Ийона Тихого». Позже его фантаст в новые собрания сочинений также не включал и из классической подборки приключений «межгалактического Мюнхгаузена» выбросил.
Как ни смешно и парадоксально это не прозвучит, даже на «стезю НФ» Лема толкнула коммунистическая цензура. Будущего классика так «замордовали» при редактуре его первого, вполне реалистического романа «Высокий замок», что он с радостью ухватился за возможность написать фантастическую книгу. (НФ в «соцстранах» тех лет воспринимали, скорее, как «детскую литературу», и цензорское внимание она привлекала существенно меньше.) И вот здесь Лема ждал вполне уверенный успех.
Вообще, можно только восхититься писателем, который не пошёл по слишком простому пути следования собственным шаблонам времён «Астронавтов» и «Магелланова облака», а постоянно находился в творческом поиске, радикально ломая и изменяя свои литературные приёмы. Он неустанно вырабатывал совершенно новые технические способы воплощения идей, вплоть до создания «сконцентрированных» художественных произведений, оформленных в виде псевдорецензий в книгах «Абсолютная пустота» и «Мнимая величина».
Вот только Лему было мало просто положения писателя и уж тем более — писателя-фантаста. (Парадокс, но один из самых заметных фантастов ХХ века к фантастике относился со скепсисом и чуть ли не с презрением.) Лем считал себя прежде всего философом и «конструктором смыслов».
Но размышления его обычно шли в одном, единожды затверженном «русле», также характерном именно для предубеждений и предрассудков двадцатого века. Истинной «религией», основой всех убеждений Лема, всегда была только наука. Он даже чётко писал: «Только современная промышленная и биологическая технология может справиться с проблемами массовой цивилизации».
И в этом главная проблема устарелости мировоззрения писателя, которое нужно описывать как «тяжёлый и запущенный сциентизм».
Никто, конечно же, не собирается критиковать пана Лема за уважение к науке. Нет, сциентизм — нечто принципиально иное.
Это в основе своей глухая и почти непрошибаемая вера в то, что наука (и только наука!) способна решить все проблемы человечества. И что вне научных знаний ничего серьёзного или умного не существует.
Сциентизм обычно проповедует околонаучная публика — писатели или журналисты, обычно имевшие (по молодости) отношение к науке, но потом перешедшие исключительно к литературной деятельности. Вот и Лем — именно из таковых. Учился он на медицинском факультете Краковского университета, испытывая при этом явное отвращение к медицине, и даже официально его не закончил — не стал получать диплом, чтобы не загреметь офицером в «Народное Войско Польское».
Всю дальнейшую жизнь пан Лем был только писателем.
И пропагандистом сциентизма.
Для его теоретических построений и публицистических высказываний характерна явная и столь донкихотская убеждённость в величии науки, что иногда она кажется почти смешной. Впрочем, всё же не такой смешной, как у А. Азимова, надеявшегося «проверить алгеброй гармонию», то есть, на самом деле — историю — математикой.
Причём, не сказать, чтобы пропагандистские усилия Лема (вне ткани художественных текстов) оказывались такими уж успешными. Он сам жаловался, что его «Сумму технологии» (magnum opus лемовского сциентизма) читают в Германии или СССР, но только не в Польше. И хотя сейчас вокруг этой книжки сложился целый миф о «компендиуме истинных предвидений путей развития человечества», это весьма далеко от правды. Ведь, например, «фантоматика» Лема мало похожа на существующую «виртуальную реальность», а уж его надежды на активное исследование космоса или «кибернетическую эволюцию» вообще выглядят нереальным фантазированием. И даже российское переиздание книги 2004 года испещрено примечаниями редактора в стиле: «Лем ошибается», «автор не прав», «здесь автор допустил логическую неточность»…
При этом пан Лем очень любил изображать из себя этакого пророка и провидца, на сто голов выше обычных «писателей-развлекателей». Жёсткая и несправедливая «Фантастика и футурология» (аж в трёх томах!) вся проникнута стойким презрением автора к своим коллегам-фантастам.
Стремление к «прямому высказыванию», которым часто был одержим Лем и которое имело мало шансов для реализации в конкретной общественной обстановке ПНР, писатель активно компенсировал поздней публицистической деятельностью в эмиграции и в «третьей Речи Посполитой». И вот у этой субъективной, пристрастной, а иногда и просто злой журналистики нет никаких шансов «прорваться в будущее».
Среди этих «размышлизмов» Лема есть кое-какие уж совсем неприятные.
Один мой хороший друг как-то произнёс замечательную фразу, под которой я «подписываюсь» обеими руками: «Я не могу хорошо относиться к писателю, который плохо относится к России». И вот с этим у пана Лема совсем плохо. Его отношение к нашей родине заставляет сильно понизить «уровень уважения» к нему как к художнику слова и мыслителю.
Во времена «народной Польши» Лем ещё с трудом, но выдавливал из себя публицистические похвалы «старшему брату» и его «передовой культуре». Но уже во времена «Солидарности» и краткого вынужденного отъезда в Австрию неприязнь к России и русскому у писателя проявилась уже откровенно и не исчезала из публичных выступлений до конца жизни.
Достаточно почитать сборник его статей «Раса хищников», полный неизбывной неприязни к России начала XXI века. Или короткий рассказец «О выгодности дракона» из поздних «Дневников Ийона Тихого». Там описано, как на «планете Абразия в созвездии Кита», на севере, появилось некое существо похожее на «огромный горный хребет, обильно политый чем-то вроде студня». Существо, прозванное драконом, постоянно захватывает всёновые и новые земли. А остальные страны Абразии, вместо того, чтобы бороться с монстром, стараются его утихомирить, упорно подкармливая.
Казалось бы, явная карикатура на Советский Союз. Но поздний постскриптум, сделанный Лемом при переиздании рассказа, чётко показывает, что под выдуманным чудовищем автор подразумевал именно историческую Россию: «Говорят, что дракон распался на множество маленьких дракончиков, но их аппетит отнюдь не уменьшился».
В этом, конечно же, много вполне традиционной польской русофобии, являющейся почти органичной частью местной культуры. Но есть и какое-то личное, затаённое неприязненное чувство, возможно — вызванное всё теми же обстоятельствами послевоенного времени и вынужденного отъезда из родного Львова — навсегда.
Подводя итог этим досужим размышлениями, можно сказать одно — в глазах современного читателя Станислав Лем неизбежно «двоится». Как писатель — он всё ещё титан. Как мыслитель — экспонат виртуального музея устаревших и даже раздражающих убеждений.
Будут ли читать Лема в новом веке? Не по инерции, а ради интереса к идеям и «художественным достоинствам» его книг? Я надеюсь, что будут. По мере того, как его идеи станут всё более устаревать, чисто литературные достоинства его текстов начнут становиться всё более значимыми. И даже бесившие «позднего» Лема «Астронавты» и «Магелланово облако», освободившись от болезненной реакции современного читателя на их идейное «содержимое», окажутся востребованы примерно так, как в мире двадцать первого века востребованы Даниель Дефо или Джонатан Свифт.
Станислав Лем уже сейчас, в дни своего столетнего юбилея, делит посмертную судьбу со своим кумиром — Гербертом Джорджем Уэллсом. Его художественные книги продолжают читать, но обращают всё меньше внимания на заложенные в них внефантастические идеи. А вот псевдонаучные мысли и политические высказывания, казавшиеся писателю столь важными и глубокими, в наши дни интересуют преимущественно историков литературы или специалистов по культуре ушедшего века.
Для писателя-фантаста — не худший итог. Да вот только Лем, к сожалению для него самого, всегда стремился быть чем-то иным и, как ему казалось, большим…
