В сочинениях Н.М. Карамзина (1766-1826) русская литература в полном смысле этого слова заговорила по-европейски. Достаточно вспомнить «Письма русского путешественника», впервые опубликованные в «Московском журнале», который издавал Карамзин в 1791—1792 годах. «Письма…» принесли молодому литератору заслуженную известность, которая ещё более возросла после публикации в том же журнале повести «Бедная Лиза» (отдельное издание 1796 года).
Первых читателей повесть заставляла вздыхать и проливать слёзы. Русская публика впервые узнала, что «и крестьянки любить умеют». Это показалась светской публике чрезвычайно оригинальным. Пруд около Симонова монастыря, где утопилась, обманутая в своей любви, бедная крестьяночка Лиза, стал излюбленным местом паломничества московских дам. Несчастные в любви девицы даже топиться «предпочитали» именно в нём – по примеру чувствительной героини.
Несмотря на то, что действие повести происходило около Москвы, т.е. на «русской почве», никакого, даже отдалённого, отношения к русской жизни повесть Карамзина не имела. Тот, кто бывал в парке Версальского дворца, вспомнит почти игрушечную деревушку, где на «лоне природы» Мария Антуанетта, царственная супруга добродушного Людовика XVI, со своими придворными дамами доила коров, пасла коз, производила сыр и другие молочные продукты, раздавая их бедным парижским горожанам, которые не знали, как благодарить свою благодетельницу. В конце концов они отблагодарили её, отрубив сострадательной королеве голову на гильотине, как, впрочем, и всем её придворным пастушкам.
«Бедную Лизу» можно назвать вариацией на тему Версальского парка в московском пригороде. Но поскольку в те времена в России ещё не появились добродетельные революционеры и высоконравственные палачи, то печальным образом история окончилась не для легкомысленного дворянина Эраста, а для простодушной пастушки Лизы, имевшей неосторожность влюбиться в ищущего развлечений повесу.
В 1803 году Карамзин получает звание Историографа и приступает к сочинению знаменитой «Истории Государства Российского» (до сих пор сохранился столик, за которым он её писал). На её выход молодой Александр Пушкин отозвался эпиграммой:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Историки литературы утверждают, что впоследствии Пушкин изменил своё мнение и высоко оценивал исторический труд Карамзина.
В предисловии к своей «Истории» Карамзин рассуждает, что если «исключить из бессмертного творения Фукидида (древнегреческий историк 5-го в. до н.э., автор «Истории Пелопоннесской войны». — М.Е.) вымышленные речи», то останется только «голый рассказ о междоусобии греческих городов: толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты». Его также весьма огорчает, что «древние имели право вымышлять речи согласно с характером людей, с обстоятельствами: право неоценимое для истинных дарований, и Ливий (древнеримский историк 1-го в. до н.э., автор знаменитой «Истории Рима от основания города». — М.Е.), пользуясь им, обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых наставлений. Но мы, вопреки мнению аббата Мабли, не можем ныне витийствовать в истории».
Речи Карамзин не выдумывает — он выдумывает историю, украшая свою «Историю» эффектными сценами, блестящими психологическими характеристиками, а речи заменяет письмами, как, например, в этой «картинке»: опершись на жезл, которым он только что самолично разбил в кровь ноги слуги, прибывшего от Андрея Курбского, первого русского политического эмигранта, слушает Иван Грозный, как ему читают вслух письмо от беглого князя. Следует признать, что эта сценка (запрещается выдумывать речи, но ничего не говорится о соответствующих обстоятельствам положениях) производит впечатление (хотя и несколько комическое). С достойным восхищения искусством историк-ритор обходит поставленные самому себе запреты и ограничения.
После выхода первых восьми томов «Истории Государства Российского» Карамзина объявляют первейшим русским историком и возносят хвалы, достойные Фукидида и Тита Ливия. Искусство ритора и, главное, звание Историографа весьма способствуют превращению умелого литератора и ловкого журналиста в «великого человека». И даже Пушкин, после того как он делается гордостью национальной литературы, меняет своё ироническое отношение к Карамзину, позволительное для легкомысленного сочинителя шутливых эпиграмм, но непозволительное для великого поэта в чине камер-юнкера, на почтительное. И в самом деле, великие люди должны уважать друг друга, иначе какой смысл имеет величие, если к нему не относятся серьёзно даже собратья по перу?
