Граф Владимир Александрович Соллогуб (1813–1882) великим писателем не был (во сяком случае, по табели о рангах, составленной историками-классификаторами), но всë же след в русской литературе оставил. Его повести читаются до сих пор не без интереса и даже с удовольствием. И хотя относятся они в большинстве своём к эпохе, ставшей почти мифической (40-е годы XIX столетия), своей актуальности они не потеряли, очистившись, однако, от злободневности, которая всегда затемняет и замутняет суть дела.
Вот, к примеру, небольшая повесть «Метель». Она сразу отсылает к пушкинской «Метели», что отмечается и самим автором. Собственно, здесь ничего не случается, кроме метели, принуждающей случайных путников (гвардейского офицера, отставного капитана с семейством, обворожительной дамы с бабушкой) укрыться в станционной избушке посреди степи и провести вместе всю ночь, ожидая окончания снежной бури. Офицер всë это время беседует с дамой, женой степного помещика, скучающей и тоскующей в своем невольном уединении, где у неё нет никакого другого развлечения, кроме чтения французских романов и русских журналов. С точки зрения критика Андрея Немзера, хотя Соллогуб всячески подчеркивает (даже слишком) свою приверженность пушкинской традиции, он всё же «радикально переосмысливает пушкинские мотивы: метель и случайная встреча не меняет судеб героев».
Эта интерпретация по видимости имеет основание в других повестях Соллогуба, где всякий отход (или даже попытка отойти) от назначенной судьбы кончается катастрофой. В «Неоконченных повестях» герой, смирившийся со своей судьбой, в силу которой все его «романы», которые манили его своим ложным блеском, «вдруг прерывались при самой развязке», рассказывает о своём друге в студенческие годы, который, желая спасти сестру от ненавистного брака, гибнет по дороге, спеша ей на помощь. Сестра выходит замуж и вскоре умирает. Заключение: всякое действие, сколько бы отчаянным и решительным оно не было, не может переменить назначенного пути (кем? чем? — это остается без ответа). И потому Иван Иванович, рассказывающий эту историю из своей молодости, не пытается больше окончить своих «повестей», а гуляет по Невскому проспекту, усердно посещает театры и концерты, где он становится лицом неизбежным. Заключение неутешительное, но всë же неокончательное. И в самом деле: если бы оно было окончательное, то повесть была бы не только неоконченной, но и плохой. Окончаний или окончательных судеб в повестях Соллогуба нет: они открыты любой возможности, даже если один из героев умирает, как в «Аптекарше» или «Истории двух калош», иллюстрируя своей смертью, как может показаться, неизбежность и неотвратимость судьбы.
От того, что офицер и дама разъехались в разные стороны, вовсе не означает, что судьба их никак не изменилась и до конца дней своих они будут идти по пути, назначенного им от начала, если не судьбой, то рождениями, правилами и т.п. Само собой понятно (иначе быть и не могло), что в своей «Метели» Соллогуб дает свой вариант отношений случая и предопределенности, но тема та же. И у Пушкина она нисколько не закрывается, а остается открытой со всех сторон, хотя Марья Гавриловна хватает руку своего офицера, оказавшегося назначенным ей судьбой мужем, а он падает к её ногам. Есть ли здесь законченность и окончательность? Если бы была, то повесть не волновала и не тревожила. Но она волнует и тревожит, поскольку входит в тайную глубину судьбы, оставляя на всех, кто к ней прикоснулся, знак, о котором они уже никогда забыть не смогут. Эта же тема знака судьбы, который остается навсегда, продолжая тревожить даже по видимости облагодетельствованных судьбой людей, проходит через другую повесть Пушкина — «Выстрел». Соллогуб не касается, как Пушкин, этой тайной глубины судьбы, но чувствует её присутствие, как бы в растерянности и неуверенности. Описание степной метели впечатляет своей грандиозностью: выходят наружу из тайных своих глубин не только стихии, но и страсти; открываются источники бездн не только в небе, но и в душе. И в самом деле: если бы не метель, открывали бы свои души друг другу офицер и дама? И смогут ли они опять закрыться, даже когда они навсегда расстанутся? Расставание, быть может, окончательное, но судьба от того не завершила свой путь.
Повесть «Тарантас», имеет подзаголовок «Путевые впечатления». Собственно, эти впечатления должен был бы писать один из героев повести, Иван Васильевич, который даже заготовил для этой цели переплетенную в коричневый сафьян книгу. Но не пишет, поскольку не находит достойного предмета для запечатления, а посему приходится писать повествователю этого эпического странствия двух Василиев, владельца тарантаса Василия Ивановича и сына его соседа по казанской деревне Ивана Васильевича. Можно сомневаться, стоит ли соллогубовский «тарантас» в оппозиции к гоголевской «тройке», хотя исключать совершенно этот «полемический» контекст нельзя. Во сне Ивана Васильевича тарантас превращается в фантастическую птицу, как бы реализуя метафору птицы-тройки, но всë же основное есть не метафора, а сон, в котором резюмируется незаписанные впечатления Ивана Васильевича и его утопические фантазии.
Вовсе не было необходимости переворачивать тарантас, чтобы обнаружить несостоятельность рассуждений и мечтаний Ивана Васильевича. Сначала он витийствует, подготавливая впечатление, которое должно войти в его сафьяновую книгу, но впечатление пунктуально оказывается не впечатлением, а безобразным или просто смешным случаем, не достойным о себе даже упоминания, тем более записи в сафьяновой книге. Отсутствие впечатлений приводит Ивана Васильевича в уныние, которое быстро переходит в новую эйфорию. Эта схема повторяется почти без изменений, пока весь этот тарантас мыслей не опрокидывается вместе со всем своим содержимым. Остается спокойным и невозмутимым только ямщик Сенька: он с собою не вез никаких иллюзий.
