Сегодня мы беседуем с лингвистом, научным сотрудником и старшим преподавателем Института лингвистики РГГУ и факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ Антоном Соминым. Кто эти люди, что непрестанно следят за языком и за тем, как мы с вами говорим? Как меняется язык сегодня и почему нам важно об этом знать? Жив ли олбанский, что такое трасянка и кто такие языковые инфлюэнсеры? Об этом и многом другом — в нашем интервью.
— Вы лингвист. Расскажите, что такое лингвистика и чем она занимается.
— Лингвистику раньше называли языкознанием, ещё раньше — языковедением. Сейчас используются все три слова, но чаще всего — лингвистика. Проблема в том, что у слова лингвистика есть два значения. Одно — в котором мы употребляем его как синоним языкознания, а другое — более новое, пришло из английского языка — linguistics — как изучение иностранных языков. Сначала в этом значении к нам пришло слово лингвистический, появились даже лингвистические гимназии. Но никакой лингвистики там, в том значении, в котором мы её понимаем — как науку — не было, подразумевалось лишь изучение иностранных языков. Мы же лингвисты, которые языковеды, исследуем, как устроен Язык. Язык с большой буквы — как человеческое умение получать и передавать информацию. Также мы изучаем, как язык устроен сейчас, как он изменяется, как он был устроен раньше, что с ним будет происходить дальше, какие есть варианты языка, чем различаются разные языки (здесь уже с маленькой буквы, как конкретные проявления этого самого умения), чем отличаются языки одних народов от языков других и, в общем, нас занимает всё, что касается этого самого интересного аспекта существования человека.
Понятно, что есть теоретическая лингвистика и есть прикладная лингвистика. Теоретическая изучает всё то, что я сказал, а прикладная пытается из этого извлечь какую-то практическую пользу. Есть прикладная сугубо компьютерная, правда, сейчас в ней всё меньше остаётся лингвистики и возникает всё больше программирования, но всё равно лингвистическая обработка также необходима. Например, в «Яндексе» и в АВВYY, и в СберТехе, и в МТС работают лингвисты, занимаясь разными вещами: это и информационный поиск, и машинный перевод, и голосовые помощники — Siri, Алиса, они, конечно, без лингвистов работать не могут. Есть же прикладная лингвистика некомпьютерная, в рамках которой создаются словари, отслеживаются и фиксируются изменения норм языка, происходит консультирование по тому, что с ним происходит. Таковы основные направления нашей работы.
— Что повлияло на ваш профессиональный выбор? Как вы поняли, что лингвистика — это то, что вам нужно?
— Когда я оканчивал школу, то не знал, куда пойти дальше. Мне были интересны как русский, так и иностранные языки, я участвовал в олимпиадах по русскому языку и также интересовался программированием. Но просто быть программистом не хотелось, да и идти на филфак желания не было, потому что там нужно было бы заниматься литературой, к чему душа не лежала совершенно. А учить языки, чтобы просто стать переводчиком, также не хотелось. Меня всё это, честно говоря, не сильно волновало в 11 классе, я нашёл что-то отдалённо связанное со своими интересами и жил себе спокойно. А вот папа озаботился вопросом моего образования: он искал что-нибудь такое, что совмещало бы увлекающие меня сферы знания, и обнаружил, что есть направление, которое в моё время называлось «теоретическая и прикладная лингвистика», а сейчас называется «фундаментальная и прикладная лингвистика». В ходе обучения по этой программе, ты изучаешь, как устроен русский язык, как устроены языки мира, и учишься программировать, чтобы эти теоретические навыки применять в разных практических целях.
Ну, а потом уже я обнаружил интересный факт: в детстве мне покупали книги по самым разным наукам, что-то оставалось, что-то я отдавал, и вот почти всё, что сохранилось, было так или иначе связано с языками. То есть, видимо, у меня изначально была к ним предрасположенность.
Я не пожалел, что поступил, потому как учиться, узнавать всё новое было безумно интересно. И потом я пробовал себя в разных сферах: несколько лет работал и в компьютерной лингвистике, и в теоретической, ездил в лингвистические экспедиции, занимался кабинетной лингвистикой. Сейчас преподаю в университете, выступаю с лекциями и занимаюсь наукой.
— Вы принимаете активное участие в организации Московской олимпиады по лингвистике, расскажите о ней подробнее.
— Есть Московская традиционная олимпиада по лингвистике. Я один из авторов задач для неё и занимаюсь непосредственно организацией. Олимпиада появилась ещё в 1965 году, то есть у неё долгая история. Она построена на ключевом жанре самодостаточных лингвистических задач. Это придумал академик Андрей Зализняк — и среди прочих его великих открытий мы очень ценим то, что он изобрёл этот жанр. Самодостаточной лингвистическая задача называется потому, что не требует никаких предварительных знаний для того, чтобы её решить. Дан текст или же отдельные предложения на каком-нибудь неизвестном решателю языке и их переводы на русский. А дальше нужно понять, как устроена грамматика и лексика этого языка, проанализировать всё, что имеется, и дальше перевести с этого языка на русский ещё несколько предложений, и наоборот.
Олимпиада зародилась в 1965-м в Москве, через некоторое время к ней присоединился Петербург, постепенно олимпиада разрасталась. Сейчас у нас порядка 40 городов-участников. Олимпиада продолжает называться Московской, но в ней участвуют школьники из разных регионов. Позже она появилась в Болгарии и в нескольких других странах, а в 2003 году решили проводить международную олимпиаду, которая устроена по тому же принципу. Команду каждая страна выбирает сама, может быть одна команда по четыре человека, может быть две. Обычно более сильные страны привозят две команды, чтобы средний уровень участников был выше. В этом году в Международной олимпиаде по лингвистике участвовали 54 команды из 34 стран.
Для российских команд, руководителем одной из которых я был долгое время, мы выбираем участников из числа победителей нашей традиционной олимпиады по лингвистике, приглашаем призёров-медалистов на два отборочных тура и после этого собираем две команды. В этом году у нас было самое большое за всю историю участия России в Международной олимпиаде региональное разнообразие: если раньше члены команд были в основном из Москвы и Петербурга, то сейчас было представлено шесть городов на восемь человек. В этом году на XVIII Международной олимпиаде по лингвистике мы хорошо выступили: семь медалей завоевали восемь наших участников.
Пример лингвистической задачи
Лингвистическая задача была использована в онлайн-курсе «Лингвистическая антропология» платформы Сириус.Курсы в 2021 году. Автор задачи — Антон Сомин.
В конце XIX – начале XX века в Чехии на волне роста национального самосознания активно предлагались замены для ряда слов. Часть из предложенных замен так и не вошла в язык, другими же чехи пользуются до сих пор. Ниже приведён список чешских неологизмов, среди которых есть как те слова, которые вошли в современный язык, так и те, что не прижились (приводятся в оригинальной записи и в примерной транскрипции), а также их переводы на русский язык. bludiště [блудиште], chvalozpěv [хвалоспйеф], dějiny [дейины], dušesloví [душеслови], kostík [костик], letodník [летодник], milomudrctví [миломудрцтви], obrazovka [образофка], plameňák [пламэняк], tlustokožec [тлустокожец], tučňák [тучняк], tvarosloví [тварослови], zeměpis [земнепис], zvěrolékař [звйеролекарш], zubař [зубарш] бегемот, ветеринар, география, гимн, история (наука), лабиринт, морфология, календарь, пингвин, психология, стоматолог, философия, фламинго, фосфор, экран Соотнесите чешские слова с их русскими переводами.
— Как часто вам приходится участвовать в лингвистических спорах — когда к вам обращаются с просьбой помочь разобраться в судьбе того или иного слова? И что это обычно за слова или сложные случаи языка?
— Обращаться, конечно, обращаются, потому что известно, что «тыжлингвисты» знают про любое слово — про его историю, как оно пишется. Но это обращение не совсем по адресу. Конечно, лучше всего в таких случаях писать в справочную службу «Грамоты.ру». Там сидят специальные люди, которые обучены отвечать на подобные вопросы. Известно, что в своё время академик Виноградов, именем которого сейчас назван Институт русского языка РАН, ради интереса решил подежурить в справочной службе (тогда она работала по телефону). Так вот на следующий день звонили люди и возмущались — мол, почему у вас такой неопытный сотрудник, который ни на один вопрос не может ответить чётко, а говорит: «Ну, с одной стороны, так, с другой стороны, так… может быть так, может быть сяк…» А люди хотят получить какой-то чёткий ответ. Кстати, сейчас телефонная служба Института русского языка тоже работает, и, к моему удивлению, туда звонят довольно активно.
В этом смысле, конечно, мы, лингвисты, не лучшие советчики, потому что мы тоже скажем: «Ну смотрите, по правилам — так, а большинство пишет так. Поэтому, возьмём, к примеру, склонение топонимов на -о типа Шереметьево или Кемерово: если вы хотите писать, как в справочниках, то склоняйте (быть в Шереметьеве), но знайте, что к вам в комментарии придут и обвинят, что вы из деревни приехали, неграмотный, небось, ещё говорите в кине или в пальте. Не будете склонять — несколько снобов в комментариях придут и скажут, что нужно нанять корректора, потому что по правилам оно склоняется».
Вот в случае с топонимами я, скорее, рекомендую не склонять, потому что, на мой взгляд, эта норма — склонение — уже давно устаревшая и нужно бы её поменять. Многие вопросы решаются, например, поиском по Национальному корпусу русского языка: это огромное собрание текстов (более 1 миллиарда слов!) с огромными возможностями для лингвистического поиска. Например, там за несколько щелчков мышкой можно узнать, что вариант дилер с одной л встречается почти в 300 раз чаще, чем диллер с двумя л.
Впрочем, сейчас в последней версии орфографического словаря Института русского языка появилось довольно большое число заимствований, а раньше про очень многие было непонятно, писать э или е, с одной или двумя согласными: тегнуть через э или через е, хештег, кешбэк, блогер, шопинг (сейчас они в словаре выглядят именно так). Пока их не было в словаре, приходилось смотреть по корпусу. Есть корпуса не только литературного языка, но, например, есть интернет-корпус, где можно посмотреть, что пишут чаще в соцсетях и блогах. В случае слов, которые не закреплены орфографическим словарём, лучше смотреть на частоты.
— Как лингвисты отслеживают изменения в языке? Каков их инструментарий и куда «закидывать сети»?
— В разных странах по-разному. Например, во Франции есть Французская академия, представители которой решают, какая должна быть норма, ориентируясь на себя самих. Это такой традиционалистский и довольно странный, на мой взгляд, путь. В российской лингвистике принято смотреть на, так сказать, образованное большинство. Если большинство говорит зво́нит, это ещё не повод фиксировать такой вариант как норму. А если так будут говорить образованные люди — интеллигенция, профессура, публичные личности и так далее — то это серьёзный повод для фиксации в словаре. Поэтому задача лингвиста заметить, когда образованные люди начнут говорить не так, как говорили раньше. Словари устаревают не потому, что кто-то придумал какие-то странные ударения и дальше школьников заставляют их учить, наоборот, словари фиксируют предыдущее состояние языка и обновляются медленнее, чем обновляется устная речь. Чтобы лингвисту заметить эти изменения, можно читать современные книги, можно читать СМИ, можно читать стихи, потому что стихи позволяют понять, куда ставит ударение тот или иной автор, благо есть ритм. Но ты для этого не должен ходить с диктофоном по улицам, хотя есть и такой проект в Петербурге, который называется «Один речевой день». Там на человека вешают диктофон скрыто, и он сутки ходит, не снимая этот диктофон. Причём сами носители диктофона быстро об этом забывают, судя по тому, что и как они говорят. Это позволяет создать корпус современной разговорной речи, чтобы понять, как в реальности говорят люди. Также есть корпус речи печатных СМИ, там тоже можно смотреть, когда появилось то или иное слово, как оно использовалось, когда оно начало или прекратило склоняться. Получается, лингвист всегда на работе, потому что он всегда слушает речь людей и обращает внимание на какие-то её особенности.
— Что могло повлиять на речь абсолютного образованного большинства, в результате чего люди начинали говорить не так, как раньше? Можете привести такой пример?
— Это один из самых больших вопросов вселенной. Далеко не для каждого изменения можно объяснить его причины. Изменения обычно начинаются с молодёжи, потому что основной источник изменения языка — это люди в возрасте от 10 до примерно 25–30 лет. Почти все изменения в языке зарождаются в этой среде, в этой страте и дальше постепенно распространяются. Ну, во-первых, сами эти люди растут, и их дети тоже начинают так говорить, а во-вторых, людей от 20 до 30 лет можно считать современными языковыми инфлюэнсерами, если воспользоваться этим модным сейчас словом. Сначала изменения начинаешь слышать всё больше, обращаешь внимание, раздражаешься, потом перестаёшь раздражаться, потом привыкаешь, потом сам начинаешь так говорить. И это, как эпидемия, распространяется в обществе. Носители старой нормы со временем просто умирают, а новое поколение говорящих воспроизводит новую норму, то есть норму не в смысле фиксированную Институтом русского языка, а в смысле то, как теперь уже говорит большинство.
Красивый пример из того, что происходит на наших глазах, это союз то что (на письме я бы его даже зафиксировал как то́што). Это союз, который появляется лет так десять-пятнадцать назад. Пример: Он сказал, тошто он придёт или вот, из радиопередачи, У нас есть предположение, тошто она их наверняка продавала(вместо сказал, что придёт и предположение, что она продавала). В речи людей старше 35 такое мы, скорее, не встретим, они скажут союз что, а в речи людей младше — это будет союз то что. Это раздражает старшее поколение. Кроме того, не очень понятно, если писать, как говоришь, то где ставить запятую: Он сказал то, что он придёт или Он сказал, то что он придёт? Интонационно, скорее, второе, но по правилам пунктуации запятая должна быть перед что. Новый союз ещё не стал частью литературного языка, поэтому правила это не описывают. Откуда он взялся? Оттуда же, откуда куча других союзов. Когда мы говорим потому что, мы его не воспринимаем как по тому что, хотя исторически в нём есть это самое то; то есть и в других союзах: из-за того что, для того чтобы, оттого что. Почти во всех таких союзах русского языка используется местоимение то, а союз что жил без него, сам по себе. А язык любит системность! Кроме того, в некоторых случаях местоимение то было обязательно или, по крайней мере, допустимо при союзе что и раньше: это доказывает то, что… или Меня не удивляет то, что они согласились — это всё послужило базой для экспансии нового союза то что и в ранее невозможные контексты.
А вот почему это случилось именно сейчас, а не на 20 лет раньше или 20 лет позже, объяснить сложно. Хотя есть некоторые следы. У Сплина, например, есть песня, написанная в конце 90-х, где это то что встречается: Я думал то, что мы висим на фонарях, / А мне сказали то, что мы забиты в папиросу. Откуда оно там взялось в это время и у людей их возраста — непонятно.
Ещё один красивый пример — использование слова пожалуйста в конструкции с глаголом можешь в речи молодых людей: можешь, пожалуйста, сделать потише? Молодые носители языка уже не чувствуют в этой конструкции ничего странного, но ещё лет десять назад так сказать было невозможно, и для людей более старшего возраста это звучит как ошибка. Раньше могло быть либо сделай, пожалуйста, потише, либо можешь сделать потише?, но не всё сразу. Здесь тоже легко назвать причину изменения: это калька с английского could you please. А вот как она пробралась в русский язык — вопрос: некоторые лингвисты считают, что источником стал не очень качественный перевод какого-то фильма или сериала, другие считают, что телепродукция тут ни при чём.
Ещё из интересного, что происходит сейчас, — это экспансия предлога по: теперь он используется в десятки и сотни раз больше и чаще, чем это было лет 20 назад. Например, сейчас люди обговаривают условия работы и один из них говорит: «Ну и по зарплате. Что вы думаете про такую-то сумму?». Раньше это было бы, скорее, о зарплате или про зарплату, а не по. Или занятия по йоге вместо занятия йогой, раскрыли схему по нелегальной доставке вместо просто родительного падежа, переговоры по сокращению вооружения вместо переговоры о сокращении.
Мы видим, что сейчас предлог по — как кролики в Австралии: те размножаются быстро и пожирают всё местное, так и предлог по вытесняет все остальные предлоги в тех контекстах, где раньше можно было использовать несколько разных или вообще обойтись без предлога.
— В одной из ваших лекций, в примере текста из социальной сети, вы упоминали такое обращение, как пасаны. Что это, элемент олбанского языка? Жив ли вообще сегодня олбанский язык?
— Олбанский язык уже остался в прошлом, вернее, конкретно то, что мы называем олбанским — с его нарочитыми орфографическими ошибками, особыми словами и выражениями типа аффтар жжот, но есть просто интернет-сленг. Пасаны — такой его элемент, скорее всего, зародившийся в «Твиттере», а затем распространившийся и на другие соцсети, в первую очередь во «ВКонтакте». Способ обращения к аудитории, которая тебя читает, — это важный элемент письменной речи. Тут не будешь писать дорогие друзья или уважаемые подписчики. Понятно, что в любой ситуации общения развивается способ, как обратиться к аудитории, поэтому в интернет-сленге такого много: есть пасаны, есть феминитив пацанессы, есть котаны, потому что в интернете любят котиков, и вот сращение кота и пацана привело к этому котаны. Есть обращение с суффиксом -ач, например, лентач, твитач. Дальше интересно смотреть, есть ли фиксация того или иного обращения в конкретных социальных сетях или это общесетевое. Из упомянутого олбанского языка остался, пусть и в редких случаях, суффикс -ег, например, ещё живо слово красавчег/кросавчег (т.е. красавчик).
Впрочем, как таковые сознательные орфографические искажения (лингвисты их называют эрративами), хотя и несколько иного вида, чем было в олбанском, и сейчас встречаются в интернет-сленге, особенно часто в так называемых постироничных и абстрактных мемах: мыш (кродеться), не еш подумой, вы продаете рыбов? (тут, правда, уже не орфография, а грамматика); популярно слово кушоц в значении ‘есть’. В «Твиттере» распространено обращение к своим подписчикам чят, а саму сеть называют твитор.
— В нашей беседе невозможно обойти стороной феминитивы — самую острую тему, которая буквально расколола наше общество. Были ли в истории языка такие же периоды всплеска интереса к феминитивам и почему он возник сейчас? Как вы считаете, приживутся ли слова вроде авторка, редакторка и блогерка?
— Тут как раз, в отличие от грамматических или фонетических изменений, довольно просто ответить, почему именно сейчас, — потому что это ответ на политкорректные тренды, которые актуализированы во всём западном мире. Это частный случай политкорректности, который затрагивает вопросы национальные, этические и, соответственно, вопросы гендерные. Другие языки на это ответили. В английском языке это всё довольно просто происходит: во-первых, там нет грамматического рода, им чисто грамматически справиться гораздо проще. У них есть местоимения he и she, и в какой-то момент не то чтобы это было как-то регламентировано, но люди стали писать, если неизвестен пол, сначала he or she, а потом просто по умолчанию she. Ещё был изящный вариант s/hе. Такая компенсация: раньше всегда писали he, теперь будем писать she, если пол неизвестен. Русскому языку приходится сложнее, так как слово без суффикса почти всегда мужского рода.
Что касается вопроса, первый ли это раз в истории языка, когда поднимается тема феминитивов, нет — не первый. Я порекомендую книгу моей коллеги по Лаборатории социолингвистики РГГУ Ирины Фуфаевой «Как называются женщины. Феминитивы: история, устройство, конкуренция» (АСТ, 2021). Она посвящена истории феминитивов в русском языке. В начале советской эпохи их появлялось достаточно много, причём со временем часть из них ушла, а часть сохранилась, и мы воспринимаем их как совершенно нейтральные слова, привычные. Условно говоря, у нас есть студент и студентка, ученик и ученица, есть слово магистрант и магистрантка. Если посмотреть, как люди подписывают свои работы, то ученик и ученица по полу маркированы, хотя во множественном числе будет ученики — по мужской форме, но всё же никто из школьниц не будет писать работа ученика такого-то класса. Со студентами и студентками примерно так же, чуть-чуть в меньшей степени (никакое исследование я не проводил, но это показывает опыт чтения студенческих курсовых работ): чаще всего девочки пишут работа студентки, хотя иногда могут написать и студента.
Спрашиваешь почему — потому что студентка для них кажется неофициальным, так же как и слово учительница некоторые воспринимают как чуть более разговорное, чуть менее литературное, чем слово учитель. А вот магистрантка почти не встречается. Оно ещё осталось на том этапе, где феминитив не воспринимается как нейтральный, хотя, строго говоря, чем магистр от студента отличается — непонятно. Аспирантка, как и магистрантка, тоже почти не существует.
Для некоторых из этих феминитивов мой коллега Александр Пиперски предлагает фонетическое объяснение: если проанализировать весь корпус феминитивов, то окажется, что в зависимости от того, куда падает ударение в исходном слове и на какой согласный оно заканчивается, разные феминитивы будут предпочитать разные суффиксы. Допустим, есть суффикс -ин(я), и он чаще всего со словами, которые заканчиваются либо на ф, либо на г: психолог — психологиня, фотограф — фотографиня. Пиперски объясняет, что авторка и редакторка звучат для большинства хуже, чем студентка, потому что если ударение падает на последний слог основы, то суффиксу -к легче к ней присоединиться, чем если ударение не на последнем слоге: в этом случае нарушаются какие-то внутренние структуры, тенденции русского языка, и получившиеся слова вызывают такое раздражение у его носителей. Именно поэтому журналистка и революционерка не воспринимаются как что-то странное, и даже режиссёрка, кажется, для многих звучит хотя бы несколько лучше, чем кураторка.
Так что, может быть, если не пытаться ограничиться одним суффиксом -к, а выбирать разные и учитывать эту фонетическую тенденцию, то это не будет вызывать такой негатив. Я думаю, что новые феминитивы со временем займут своё место в языке.
— Один из объектов вашего научного интереса — трасянка. Что это и почему привлекло ваше внимание?
— Объект моего интереса, кроме русистики, это ещё и белорусистика, белорусский язык. Я родом из Беларуси, многие статьи, которые я пишу, и многие мои доклады посвящены языковой ситуации в Беларуси, сосуществованию белорусского и русского языков. Когда ты этим занимаешься, невозможно обделить вниманием трасянку. Трасянка — это смешанный русско-белорусский язык: так как русский и белорусский — языки близкородственные, то довольно легко допускают скрещивание. Трасянка — продукт не географический (хотя есть переходные говоры на русско-белорусском пограничье, где испокон веков люди говорили на чём-то среднем между русским и белорусским), а социальный. Она возникла после Второй мировой войны, когда языковая ситуация в Беларуси была до неё такая, что города были преимущественно русскоязычные и идишязычные, а сельская местность говорила на белорусских диалектах. Белорусский литературный язык мало где использовался.
После войны носителей идиша почти не осталось. И вот у нас есть русскоязычные города и белорусскоязычная провинция, и в ходе послевоенной урбанизации — когда в деревне есть было нечего, люди переезжают в город вместе со своими белорусскими диалектами, что ярко подчеркивает их статус чужих: «у нас тут самим еды не хватает, а тут ещё понаехавшие какие-то». Соответственно, люди пытаются от этого стигматизированного языка избавиться и перейти на русский. Понятно, что, когда мы учим чужой язык, сложнее всего избавиться от акцента, привычной фонетики. Лексику переучить просто, грамматику чуть сложнее, с фонетикой максимально сложно. Соответственно, следующее поколение получает этот вариант языка в качестве родного, для них это первый язык — и он и не русский, и не белорусский. У него преимущественно русская лексика, у него смешанная грамматика и у него почти полностью белорусская фонетика. Вот это вот иногда называют трасянкой. Опять же в тренде политкорректности, по крайней мере на западе, от этого слова стали отказываться и называют аббревиатурой БРСР — белорусско-русская смешанная речь.
Само слово «трасянка» появилось в конце 1980-х и обозначает смесь сена и соломы, то есть некачественный корм для скота в голодные годы. Такой метафорический перенос произошёл на такую речь: понятно, что это пренебрежительное название и в качестве термина не очень корректно использовать, но так уж у нас прижилось. Во второй половине XX века, особенно в 1970-е – 1980-е – 1990-е, трасянка на шкале антипрестижа вытеснила белорусский. То есть в 1980-е происходит то, что называется «Второе белорусское возрождение», когда люди снова начинают интересоваться белорусским языком и культурой, белорусский уходит по шкале престижа вверх, а трасянка оказывается внизу. В 1990-е годы трасянка, по-прежнему оставаясь непрестижным идиомом, в эпоху постмодерна попадает в художественные рамки: её начинают использовать как язык повествования, не только чтобы изобразить персонажей, но и как авторский язык. Появляется несколько музыкальных групп, которые поют на трасянке, у которых лирический герой тот, который ассоциируется с трасянкой, такой гопник с района (замечательная ироничная группа «Разбитае сэрца пацана») либо живущий на окраине заводской рабочий. Пару лет назад вышел детектив, написанный полностью на трасянке. Это я тоже изучаю — изменение статуса языка, статуса языкового варианта в обществе.
— Насколько актуальна сейчас тема потери грамотности молодёжью, которая «всё время сидит в интернете»? Или вместе с «преведом медведом» это всё ушло в прошлое?
— Эта тема по-прежнему актуальна, но и все тревоги по-прежнему преувеличены. Например, когда был олбанский в 2000-е, это была очевидная нарочитая безграмотность, но все вопили, что теперь так и будет всегда. Он прожил лет 5—7, долго по меркам интернета, но тем не менее тоже ушёл, и хотя бы вот эти опасения про неграмотность ушли вместе с ним. Но всё равно они сохраняются, потому что создаётся ощущение, что сейчас текстов с ошибками стало гораздо больше, чем раньше. Но дело в том, что просто раньше нам на глаза не попадало такое количество неотредактированных текстов. Где мы могли видеть такие тексты? Это какие-нибудь объявления на заборах и частные письма, записочки в школе, и всё. Остальное было либо после редактора и корректора, либо устно. А когда появился интернет, люди стали писать и текстов стало в тысячи раз больше, и ошибок стало видно в тысячи раз больше. Это закономерно: никто не стал более безграмотным, включая молодёжь, — просто это вышло на поверхность.
— Поделитесь, над какими изданиями вы сейчас работаете, что нового и интересного нам ожидать?
— Мы начали большой проект про пейоративы — грубые названия, в первую очередь этнические. Я начал с белорусской, как мне привычно, лексики: как можно грубо назвать белоруса и как можно грубо назвать Беларусь? И извне страны — из России или Украины, например, и изнутри. Изнутри, скорее, себя не будешь грубо называть, но можно иронично (например, не очень грубое бульбаши для народа или достаточно грубое Бульбастан для страны используется практически только извне, зато ироничное белорусики или Хрустальный сосуд (или даже сасут) по отношению к стране используются во внутреннем белорусском дискурсе). Также изнутри могут быть пейоративы, используемые для изображения: например, яба́тьки и уже устаревшее застаби́лы, с одной стороны (так обзывают сторонников действующей власти), змагары́ и протестуны́, с другой. Относительно Беларуси это новое исследование, но было довольно много таких исследований про Украину и украинцев в 2014-м и после. Мы хотим всё это собрать воедино и сделать словарь неполиткорректной речи — словарь пейоративов, и оценить их по степени грубости. Скажем, слово «негр», которое в русском языке было совершенно нейтральным, в отличие от английского, сейчас под его влиянием для молодых людей стало словом «неуютным», оно кажется, скорее, чуть грубоватым, неполиткорректным. Хотя если смотреть словари, там у него нет никаких помет.
— Какие книги о современном языке вы порекомендовали бы нашим читателям — как научно-популярные, так и художественные?
— С художественными сложно, а вот несколько научно-популярных назову. В издательстве «Бомбора» в следующем году должна выйти книга, которую написал мой бывший студент Кирилл Семёнов. Они, правда, никак не могут договориться с издательством о названии, хотя сам текст уже готов. Рабочее название — «Русский новояз», но вполне возможно, что в итоге будет другое. Судя по тем вопросам, которые мы обсуждали в процессе написания, должно быть очень здорово.
Я скоро должен заняться научной редактурой перевода замечательной книги Николаса Остлера «Империи слова: Языковая история мира» (опять же, название может измениться: она выйдет в том же издательстве в первой половине 2022 года). Она, правда, не о современном языке, а об истории государств в контексте истории важнейших мировых языков. Очень занятная!
Не так давно в серии книг «Тотального диктанта» вышел сборник «Сто текстов о языке» (ИД «Городец», 2021), а в ноябре появилась его вторая часть. Тут действительно сто любопытных текстов о современном русском языке, написанных самыми разными авторами на самые разные темы: от вопросов орфографии до «Языка в мире технологий», от коротеньких заметок на полстраницы до довольно масштабных статей в жанре нон-фикшн (нескромно замечу, что мой текст «Слова-мутанты: что происходит, если языковые изменения идут не по правилам» занимает примерно шестую часть книги, но мне кажется, что он не просто длинный, но и страшно интересный).
Не о языке, но о лингвистике книга Марии Бурас «Лингвисты, пришедшие с холода» (АСТ, 2021). Там рассказывается о том, как в середине прошлого века в Советском Союзе развивалась структурная лингвистика — но рассказывается не сухо в духе университетских учебников, а как история науки в лицах: там молодые будущие великие учёные спорят о науке, языке и стране на конференциях, кухнях и в походах.
Ну и, пожалуй, назову ещё одну книгу, к созданию которой имею отношение. Это сборник «Три склянки пополудни и другие задачи по лингвистике» (Альпина нон-фикшн, 2022). В этой книге приводятся 44 тщательно отобранные лингвистические задачи, но главный её интерес даже не в них самих (хотя что может быть более захватывающим, чем их решение и озарение, которое в какой-то момент вдруг тебя охватывает), а в послесловиях, в которых подробно и увлекательно рассказывается о лингвистическом явлении, которое читатель только что самостоятельно открыл, решая задачу.
— «Общаются» ли языки между собой: какие примеры влияния языков друг на друга вы могли бы привести?
— Если говорить про влияние каких-либо конструкций, то в качестве примера можно привести влияние английского языка на другие языки. В первую очередь это происходит в языке русских мигрантов, которые могут позвонить назад вместо перезвонить, как отсылка к call back. Или, допустим, русскоязычные американцы говорят на интернете, а не в интернете, потому что по-английски on the Internet. Но в русский язык метрополии, то есть самой России, это тоже проникает. Например, в 90-е годы появилось прощание пока-пока, которое калька английского bye-bye: до появления у нас английской культуры этого не было, было только одиночное пока. Или хорошего дня, которым сейчас часто прощаются молодые продавцы, бариста, официанты в кофейнях: это тоже калька с английского Have a nice day. Оно воспринимается совершенно по-русски, и, действительно, по-русски так можно сказать. Мы же говорим доброй ночи, почему бы хорошего дня не сказать? Но это калька английская. А ещё молодые люди говорят это зависит — грамматическая калька с английского It depends, потому что русское зависит требует обязательного дополнения, а английское не требует. Вот теперь и русское может не требовать. Это пример не лексического заимствования типа чилить или скилл, а калькирования, когда мы какую-либо модель переносим на свою почву и своими словами говорим по модели западной.
— Может ли влиять язык мигрантов на местный язык?
— Такое происходит редко, потому что языки мигрантов более низкого престижа, чем местный язык, и им довольно сложно повлиять на местный. А вот на их языки, например, русский, безусловно, влияет: местные русифицированные мигранты будут говорить на своём языке не совсем так, как те, кто остался в своей стране. Ещё есть красивый пример из латышского языка, у которого сильные контакты с русским. Там русские, которых в стране четверть жителей и которые выучили латышский и говорят на нём, но испытывают влияние родного русского, перенесли некоторые русские конструкции в латышский. И ладно бы просто перенесли — но эти конструкции вошли в том числе и в речь самих латышей. Там, например, выпускают пособия по культуре речи, и в них есть некоторые примеры, где написано, что вот так говорить не надо — это явная русская калька. А раз про неё пишут в пособиях, значит, так действительно говорят. Это редкий пример влияния языка мигрантов на местный этнический язык.
Вопросы задавала Юлия Наумова
