Тайна десятой главы «Евгения Онегина»

Все предположения о 10-й главе Евгения Онегина, которую пушкинисты даже реконструировали, имеют своей целью доказать, что Пушкин намеревался продолжать свой роман, пользуясь весьма сомнительными свидетельствами, вроде воспоминаний М.В. Юзефовича, опубликованных в 1880 году, в которых он передает разговор с поэтом в 1829 году: «Он объяснил нам довольно подробно все, что входило в первоначальный его замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов».

 
Кажется весьма странным, что А.С. Пушкин сообщает о своих литературных планах случайным людям, да ещё касаясь весьма опасной в то время темы. Вряд ли погрешим поэтому против истины, смея утверждать, что рассказ Юзефовича был выдуман от начала и до конца — в соответствии с духом времени, когда стало обязательным (politically correct, как сказали бы сейчас) ставить Пушкина в одном ряду с декабристами, ставшими национальными героями.

Пушкин окончил — внутренне и формально — свой роман, и об этом он говорит со всей определенностью, закрывающей всякую возможность для продолжения:

Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

 
Это маниакальное стремление ряда доказать, что Пушкин намеревался продолжать свой роман вполне объяснимо: для всех без исключения пушкинистов «Онегин» остается абсолютно закрытым текстом, и потому им во что бы то ни стало нужно продолжение, чтобы как-то связать концы с концами в смысловом плане.

В этих заключительных стихах можно также усмотреть намек на «героя», который, оставив обеды у Темиры, отправился под предлогом наследства в деревню, где сразу же попал в глупую историю, окончившуюся не торжественным Te Deum, а звоном шпор верного мужа добродетельной жены. В речи, обращённой к Татьяне (4, XII—XVI), Онегин дает свой портрет, в котором совершенно отсутствует сентиментальность, а главное — романтический самообман, которым утешает себя забывчивый Фауст, о чём ему сразу напоминает Мефистофель: «Ты бредишь, Фауст, наяву!»

В саду Онегин отстранённо (как Мефистофель) анализирует «физиологию чувств»; в салоне Татьяны он начинает бредить от страсти (как граф Нулин). В этом пункте он и в самом деле становится романтическим героем, но вовсе не от того, что является им в действительности, а отвечая, наконец, желанию девы томной. Но как Онегин ошибся в первый раз, обращая свои разумные речи к восторженной селянке, которая их внимает едва дыша, так и сейчас — когда он выряжается в романтического героя, становится смертельно бледным, пишет любовные письма, совершает безумства. Всë это, однако, чистейшей воды анахронизм: романтические герои теперь не в моде, а генералы с жёнами-лошадками для парадных выходов. Онегин в этой неестественной для него роли скучен. Звон шпор окончательно открывает ему истину, приводя его в чувство, завершая также роман без всякой возможности его продолжения.

Записанные сплошным текстом разрозненные строчки, которые неразборчивые пушкинисты разобрали в «десятую главу», имеют отношение к совсем другой теме. Скорее всего, они представляли наброски к какому-то сатирическому произведению, которое поэт сжёг, но не потому, что боялся преследований. Это тоже из области мифов. Затем, как можно предположить, он, засомневавшись, записал по памяти отдельные строчки из этой своей «сатиры», планируя, быть может, к ней вернуться. И конечно, Пушкин ничего не шифровал. Пушкинистам пришлось очень потрудиться, чтобы создать какую-то видимость шифровки, и всё же они вынуждены были признать: Пушкин шифровал очень плохо и всё напутал. Кроме того, совершенно непонятно, что он хотел скрыть этой шифровкой, когда даже немногие сохранившиеся строчки вовсе не скрывают намерений, напротив – как-то особенно резко их подчеркивают. Вот, например: «О русский глупый наш народ, / Скажи, зачем ты в самом деле…» Здесь возможен только один комментарий: в 1812 году русский народ спас не отечество, а свое рабство.

Пушкин сжёг свою «сатиру», потому что она была абсолютно против всех — и тиранов, и тираноборцев. Отличие Онегина (а также и Пушкина) от всех романтических радикалов справа и слева вполне обозначено в этих строчках: «В своей глуши мудрец пустынный / Ярем он барщины старинной / Оброком легким заменил, / И раб судьбу благословил».

Здесь — вся политическая программа Пушкина, очень простая и конкретная: одновременно сохраняется материальная основа для культурного слоя, который с трудом восстанавливается, а раб не озлобляется, не радикализируется себе во зло, а направляется к конструктивной деятельности (чувствует облегчение, благословляет), которая должна его привести последовательно (без травм и революций) к социальному возрастанию и освобождению от своей рабской натуры.

В отличие от барщины оброк не обязывал крестьянина работать непосредственно и бесплатно на помещика, позволяя ему заниматься свободным ремеслом на стороне. Таким образом, оброк, по сути дела, освобождал крестьянина, стимулировал его к независимой деятельности, конечным результатом которой должно было быть полное освобождение крестьянства — как экономическое, так и юридическое. Что в действительности и происходило: разбогатевшие оброчные крепостные сами себя выкупали и даже замещали своих бывших помещиков.

Молодой повеса, в отличие от серьёзных декабристов, оказывается глубоким и мудрым реформатором (мудрец пустынный), который сразу же, не дожидаясь всемирного восстания, облегчает судьбу раба, давая ему возможность сделаться свободным человеком, избегая «ломок», исходя из имеющихся положительных элементов (в самом деле, не всё же в этом прошлом было плохо).

Вместо сатиры (уже без кавычек) Пушкин пишет «Памятник», который всем понравился и превратил его в национального поэта, но при этом (может быть, вспоминая своего иронического Мефистофеля) он оставил, во искушение потомкам, несколько наспех записанных строчек. Впрочем, и в «Памятнике» Пушкин вполне определенно высказывает свою «социальную программу»: «И милость к падшим призывал». В том, что касается «политической позиции» Пушкина, достаточно прозрачны следующие строчки: «Зависеть от царя, зависеть от народа — / Не все ли нам равно?».

И здесь нет никакого двойного смысла, который надо расшифровывать.