Князь В.Ф. Одоевский был во всех отношениях человеком замечательным: философ, музыкальный критик, писатель, чиновник… Но прежде всего — экспериментатор.
В «Литературных воспоминаниях» Д. В. Григорович пишет о князе Одоевском: «Любовь к науке и литературе дополнялась у князя Одоевского любовью к музыке; но и здесь его преимущественно занимали усложнения, трудности контрапункта, изучение классических композиторов. Владея небольшим состоянием, он израсходовал значительную сумму денег на постройку громадного органа, специально предназначенного для исполнения фуг Себастьяна Баха, отчего и была дано ему название “себастион”. <…> Особенной сложностью отличалось у князя Одоевского кулинарное искусство, которым он, между прочим, гордился. Ничего не подавалось в простом натуральном виде. Требовались ли печеные яблоки, они прежде выставлялись на мороз, потом в пылающую печь, потом опять морозились и уже подавались вторично вытянутые из печки; говядина прошпинговывалась всегда какими-то специями, отымавшими у неё естественный вкус; подливки и соусы приправлялись едкими эссенциями, от которых дух захватывало. Случалось некоторым из гостей, особенно близким хозяину дома, выражать свое неудовольствие юмористическими замечаниями; князь Одоевский выслушивал нападки, кротко улыбаясь и таинственно наклоняя голову».
О влиянии на Одоевского Э.Т.А. Гофмана, особенно его музыкальных повестей, много говорилось, что ничуть не убавляет оригинальности русскому писателю-романтику. В повести, хотя и включенной в «Русские ночи», но составляющей вполне законченное и отдельное повествование, рассказывается о жизни Себастьяна Баха — от первых его дней и до последних, от первых юношеских увлечений, восторгов и открытий до того последнего времени, когда «окружённый вечною тьмою, он сидел, сложив руки, опустив голову — без любви, без воспоминаний <…> воображение его, изнывая, искало звуков <…> но тщетно: одряхлевшее, оно представляло ему лишь клавиши, трубы, клапаны органа! мертвые безжизненные, они уже не возбуждали сочувствия: магический свет, проливавший на них радужное сияние, закатился навеки!..» («Ночь восьмая»).
Князь Одоевский добавляет примечание личного свойства: «В то время, когда это писалось, в Москве имя Себастяна Баха было известно весьма немногим музыкантам. Для меня Бах был почти первою учебною музыкальную книгою, которой большую часть я знал наизусть. Ничто тогда меня так не сердило, как наивные отзывы любителей о том, что они и не слыхивали Баха». Так что не только трудности контрапункта занимали Одоевского, но прежде всего трагедия угасания творческой энергии, с которой останавливается всякое жизненное движение. Этот же мотив развивается и в рассказе «Последний квартет Бетховена» («Ночь шестая»). В последний раз великий музыкант слышит своё собственное творение — как дар самого Духа Музыки: «Снова раздались трубные звуки: целый мир ими наполняется, и никто заглушить их не может…», после чего он уже не может оставаться в этом мире, выходит из него, оставляя после себя равнодушную память среди всеобщего безразличия: «На блистательном бале одного из венских министров толпы людей сходились и расходились.
— Как жаль! — сказал кто-то, — театральный капельмеййстер Бетховен умер, и, говорят, не на что похоронить его.
Но этот голос потерялся в толпе: все прислушивались к словам двух дипломатов, которые толковали о каком-то споре, случившемся между кем-то во дворце какого-то немецкого князя».
Глухой и оставшийся без всяких средств Бетховен выходит из жизни, из времени в иное измерение, в котором не умолкают уже трубные звуки вечности, а во времени остаётся монотонная, всё обессмысливающая и опустошающая пошлость.
«Последний квартет Бетховена» впервые был опубликован в «Северных цветах на 1831 год», издававшийся А. А. Дельвигом в Санкт-Петербурге, «Себастьян Бах» — в «Московском наблюдателе» (1835).
В «Русских ночах» (1844), в которых В.Ф. Одоевский соединил самый разнородный материал. Одно из центральных мест в цикле занимает антиутопическая повесть «Город без имени», в которой описывается страна Бентамия, названная по имени своего основателя, объявившего Пользу высшим благом и единственной целью человеческого существования. Во времена Одоевского только готовились проекты «нового социального устройства». Мы же имели несчастье стать свидетелями «великих социальных экспериментов», но результатов их не надо было ожидать столетья. Одоевский обладал редчайшей способностью входить в скрытую глубину «отвлеченных идей, выворачивать их отравленное нутро, а посему его антиутопия оказалась пророческой, поставив его среди самых проницательных основателей этого жанра, получившего столь широкое распространение уже после большевистской революции прежде всего в самой России (Евгений Замятин «Мы», 1920).
В заключение следует упомянуть два рассказа из «Русских ночей» — «Opere del Cavaliere Giambattista Piranesi» («Ночь третья») и «Импровизатор» («Ночь седьмая»), — которые также экспериментируют с идеями, но совсем другого рода, которые ведут к безумию. И в этом отношении русского князя можно было назвать «предшественником» — не в хронологическом, а интеллектуальном смысле — другого экспериментатора идей: Хорхе Луиса Борхеса.
