Наш сегодняшний собеседник — один из самых именитыx драматургов России, чьи спектакли с большим успехом уже более 30 лет идут на крупных театральных площадках во всём мире. Достаточно вспомнить хотя бы такие постановки, как «Чудная баба», «Панночка», «Замёрзли» или «Ехай». Впрочем, не единым театром славна Нина Садур — вряд ли меньший успех имели её прозаические книги «Ведьмины слёзки», «Чудесные знаки», «Сад»… А поговорили мы «за ситуацию» в литературе и театре «тогда» и «сейчас». Возможно, кому-то разговор покажется «эмоционально-жёстким». Но не случайно же однажды какой-то чиновник от искусства назвал Нину Садур «фигурой неудобной». По мне — так независимость взгляда сегодня дорого стоит.
— Нина Николаевна, я где-то читал, что вы обижаетесь, когда вас называют драматургом, а не писателем. Никогда не возникает внутреннего конфликта между драматургом и прозаиком?
— Я сейчас только стала понимать, что писатель, это не профессия, а мирочувствование, которое, в свою очередь, выстраивает и соответствующий образ жизни человека. Раньше да — драматург некая специальность, но я ведь и прозаик — то есть две специальности у меня. (Хотя понятием «специальность» не определяла свои занятия. Специальность из какого-то всё же твёрдого, устойчивого мира, где нормированный день и зарплата, а у нас какие-то качели над водой). Но я разделяла эти два состояния писательские, потому что пьесы пишутся одним ощущением реальности, а проза — другим. Это у меня так. Личный опыт. Пьеса — это всегда дисциплина. Что приятно. А проза — большой и пламенный рывок в свободу, сродни пубертатному, где мотаешься по вселенной, как хочешь, и только в конце всё-таки опять она — дисциплина. Потому что надо же как-то завершить это своё путешествие в хаос, условно названный нашим миром.
— И всё-таки театр…
— Театр я никогда не любила. Мне в нём было скучно и неловко. Он весь был мал, меньше того, что во мне. Только сейчас стала относиться с любопытством и вниманием. Потому что реальный мир стал просто невыносимым. В нём невозможно находиться ни одной минуты жизни. А театр всё же каким-то образом показывает, сам может уже и не помня, что грубая чувственная наша жизнь беспрерывно щека к щеке движется с иной жизнью, которую мы все хоть раз да и ощутим в своей грубой материальности, а несчастные мученики (поэты то есть) живут, постоянно разрезанные по всему своему существу невидимым лезвием, разделяющим эти миры. Театр имеет какой-то вход в тот, невидимый мир, и вот тайна так называемого «хорошего спектакля» — в этом творении: вход настолько открыт, что — сквозняк, и запросто можно соскочить со зрительского стула и вбежать, например, на сцену, в самую гущу действия. Такое мимолётное помешательство у меня было на спектакле Коручекова по его Островскому. Я прекрасно понимаю, почему в средние века люди ясного ума смущались и осуждали театр, а косные это осуждение принимали за чистую монету, воплощали в гонения. А вспомним, что театр изначально для плебса придуман. И тогда плебс, то есть народ, всем своим телом легко, как поэт, входил в тот тонкий, желанный мир, о котором мы и тоскуем в этом. В то время, как человек сложный, развитой и дисциплинированный, угрюмо мыкался по окраине этого пиршества. И добавлю, что не было ни одной постановки по моим вещам — просто ни одной во всём мире!, — чтоб не было мне досадно и неловко это видеть. Потому что вообще никто не смог сделать на сцене то, что сделала я на бумаге. Хотя хорошо и, конечно, спасибо всем, кто это делал.
— Вы пришли в литературу и в театр в непростое, «несвободное» время — в начале 80-х. Непростое для авторов вашего уровня — для того времени ваши пьесы, пожалуй, воспринимались как радикальный авангард. Тяжело было продираться к зрителю и читателю?
— Я, как и все молодые литераторы, страстно хотела печататься. Но хитростью и смекалкой понимала, что не будут, и долго не будут. Шарахались от моих сочинений все эти редакции. Они мне говорили одно и то же: «Так никто не пишет!» Смешно, мне ведь и сейчас так говорят. И я тогда придумала, что пьесы-то легче «ввинтить» в плоть культуры. Я стала писать пьесы и отдавать их машинистке ВТО (Всесоюзное творческое объединение. — прим. ред.). А она за пять рублей их продавала заезжим режиссёрам… По-моему, машинистка больше всех радовалась, что я так прилежно и усердно пишу и приношу ей всё новые пьесы… Они разлетались по всему СССР и приносили ей, надеюсь, неплохой доход. Вот так я и внедрилась в советскую культуру.
— А современный литературный процесс вас устраивает? Все-таки больше свобод, больше разнообразных активностей: премии, фестивали…
— Никакой свободы, конечно, нет. Цензура либеральная свирепствует так, как не делала этого в моё время цензура советская. Она приняла иные жёсткие формы, определила себя новыми штампами, её очень легко усвоили бывшие советские редакторы, поскольку им без ограничений не прожить никак. Иначе будет видно — литература им не по зубам. Они не знают, что это такое. Это стихия. А они совсем советские, поймите! Они предыдущее мнение усвоили и сделали своим. Они вообще сюда попали, потому что их больше никуда не брали. Вроде какого-нибудь бедняги Чупринина, совсем уж далёкого от литературы, и лишь раздолбившего себе нервную систему на ней, что сделало его смешным. Ведь это очень интересное поле — литературное. Посмотрите, сколько ходит не вполне вменяемых и адекватных людей в этом поле? Не поэтов, в «странном психическом прикиде», а искренне помешанных товарищей из сферы обслуживания: редакторов и критиков? Почти все чудные. И даже буйные. (То же происходит, кстати, в театральной критике. Искусство, если в него влезает непригодный человек, калечит. Не надо бы им сюда. Нет, напичкались, как козявки в склянку Плюшкина. А весь фокус в том, что, вступая в мистическое пространство (а искусство именно такое пространство) грубый и простой человек пропадает безвозвратно.
— Иногда в прессе и в толстых журналах проскальзывает, мол нет сегодня ярких писателей пьес среди молодых. Но судя по тому, что премия «Дебют» регулярно вручается и молодым драматургам, эта самая молодая драматургия есть — в виде текстов по крайней мере. Пьесы пишутся. Но есть ли молодая драматургия в театре?
— Премии уже в течение многих лет настолько опозорились, оскандалились, что всерьёз относиться к ним невозможно. Я не знаю премию «Дебют». Но вот те конкурсы, что велись с подачи «новой драмы», это чистая политика, столь же вредоносная, как, скажем, новации в образовании у нас. Всё то «молодое-матершинное», что выродил Театр.док, например, — чистая незамутнённая мерзость, как она есть. Месть искусству от людей, оглушённых собственной бездарностью. Их и собрали по этому признаку — ущербная озлобленность от собственной никчёмности — ими очень удобно таранить русскую культуру. Там говорить не о чем. Что касается полноценных молодых писателей? Я ведь думала, что в театре ничего нет. Имён нет. Вот же, забрела случайно в Щукинское училище, увидела спектакль Коручекова. Шедевр! Понимаете, наш народ сказочно, бесконечно богат. Конечно, есть у нас всё. Но не через конкурсы они будут находиться. Эта схема уже не работает совершенно.
— А что происходит сегодня с театром (помимо новых форматов, сращивания с другими форматами и формами искусства, с новыми технологиями) с точки зрения драматурга? Кто-то говорит, что современный театр переживает стадию разрухи — разрухи в умах, в материале, в эстетике. Кто-то, напротив, полагает, что сегодня русский театр переживает новый подъем…
— Нет, конечно, никакого подъёма нет. Не весь гной ещё вышел. Кризис не только же у нас, в русской культуре (наш-то затяжной, длится с 1917 года, если уж на то пошло). Кризис в целом во всей европейской культуре Там так же свирепствует цензура. Есть много рычагов для неё. Связано это с духовным кризисом. Это общеизвестные вещи. Тело культуры, по моим ощущениям, держится на труде одиночек. В России, повторюсь, это с 17-го года идёт. Вот есть невероятный, космический писатель, живущий в Барнауле, — Александр Строганов. Пишет прозу, пьесы, стихи. Мало того, создавший (он доктор, профессор медицины) ещё и какой-то свой лечебный театр, то есть втащил искусство и в свою профессию врача. Его писательский мир настолько нов, непохож вообще ни на что, что я понимаю, почему так угрюмо молчат о нём наши горе-критики (не смотря на столичные постановки и множество книг) Потому что не владеют этой профессией — анализом писательского текста. Текста радикально нового. Вокруг гения — белый шум молчания. Та же история с «Сибирской школой поэзии». Крупнейший и, увы, недавно умерший русский поэт Иван Овчинников, Александр Денисенко, Анатолий Маковский (тоже уже умерший) — это такой огромный прорыв в развитии русской поэзии, языка, миропонимания, что нет просто критика равной им величины. Во всяком случае среди тех, что засоряют собой медиапространство. В провинциальных университетах, конечно, есть тончайшие знатоки. Да кто же их допустит до центра. Хотя, собственно, и центра никакого давно нет. Наша «местная» проблема в том, что советское сознание из функционеров от культуры никуда не делось. Оно приняло дикие, якобы, либеральные формы. На самом деле это хулиганство и агония. Но сколько она продлится?
— Так все плохо? Говоря словами Пушкина, «куда ж нам плыть?» В смысле, творческой молодёжи.
— Я думаю, что питаться сейчас надо мировой классической культурой. Она никогда не отравит . В конце-концов, если улучшений в «текучке» не будет и весь советско-фриковый ансамбль так и будет плясать у нас на головах, классической культуры нам хватит на всю жизнь!
Вопросы задавал Евгений ХАРИТОНОВ
