Лицо современного русака около сороковника — как лицо того, о ком мы тут пишем: нечто в нем есть мальчишечье, даже детское, но и тяжелое, недоверчивое.
От лица таких вот мужиков около сороковника довольно внятно и громко вещают несколько авторов в нашей вяло текущей словесности, среди них — Вадим Чекунов. Собственно, два его главных на сегодняшний день текста — «Кирза» (едва ли не лучший о нашей армии) и «Шанхай. Любовь подонка». Про «Кирзу» я писал довольно подробно при её выходе. Критика и общественность вообще обласкали её вниманием. С «Шанхаем» так не срослось, хотя герой в обоих романах по сути один — молодой филолог в условиях жёсткого выживания.
И всё же сперва несколько слов о «Кирзе». Считается, что это картина вчерашней нашей армии. Правда, при мне её спрашивал в магазине парень вполне призывного возраста. Сюжет прост: студент-филолог попадает в ряды советской армии на её излете — собственно, события 91 года застают его в казарме. Дальше начинается «физиологический очерк» во всех самых неприятных смыслах слова «физиологический»: солдаты тягают непомерно громоздкие тяжести, пускают газы во время кросса, лопают кашу вперемешку с крысиным дерьмом, дерутся, пьют, матерятся, как звери и дети, тупеют, хамеют, мужают. Всё, как и положено, становясь мужиками с хронически мрачными мордами и привычкой к насилию над собой, над другим — как главным законом российской низовой, да и всякой жизни. Хотя герой-рассказчик — носитель «культурки», он сполна разделяет неформальные законы и предрассудки казармы и, абсолютнейший конформист, становится матёрым «дедом» и реальной «машиной смерти»: «Стал бы я стрелять в “свой народ”? Ни я народу, ни он мне — не “свой”. Стал бы. Вообще — хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та — делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет».
Всю выданную чернуху, бытовую и «душевную», автор пытается осмыслить как явление, можно сказать, культурологического и аж природного порядка. Подлинная народная (и молодежная тож, и политическая как результат конечный) субкультура российская — армейская и уголовная, считает автор (и не он первый!). Они так сходны даже по сленгу сейчас, а суть у них всегда была одна: навыки выживания в условиях рабства. Армейский опыт имеет то преимущество, что позволяет среднестатистическому солдату побыть и снизу и сверху, и рабом, и относительным господином. Это ускоренная и ужесточённая модель того, к чему воленс-ноленс сводится и наша гражданская жизнь.
Повторюсь: герой-повествователь выбирает путь конформиста, правда, конформиста не автоматического, а рефлектирующего. Он пытается обосновать свою позицию, хотя, конечно, выглядит она очень двусмысленно. Отпраздновав свой дембель как пробуждение от тяжкого сна, автор-рассказчик, тем не менее, считает: «Армию нужно защищать» от критиков (позиция В. Чекунова в ходе обсуждения его романа, получившего большой резонанс в социальных сетях).
Оказавшись на воле (иначе не скажешь), человек этого склада не знает, что с «волей» и делать, словно навек выданные ему безразмерные труселя с казенным клеймом «Ж(лоб) О(течественный) П(роверенный) А(бсолютный)» не греют его и даже не прикрывают стыд. Это не его страна, обещанная ему в пионерском детстве, — теперь в ней взрывают здания в мирное время (с взрыва соседнего дома на Каширке осенью 1999 года начинается второй роман Чекунова «Шанхай»). Семья его тоже разрушена. Он душой, да и в смысле быта вполне беспризорник, для которого живо лишь мутное и опасное «сегодня», «сейчас». Герой — молодой филолог уезжает в далекий Китай, чтобы начать жизнь если не с чистого листа, то хотя бы продолжить спиваться в экзотических декорациях. От себя, конечно, не убежишь, но — о, чудо! — в Шанхае он встречает юную девушку Ли Мэй и… Собственно, роман преподавателя и студентки — этот сюжет сто раз обсосан литературой. Но у Чекунова получается свежо и пряно: любовные сцены (и сцены эротические, что не одно и то же) в «Шанхае», пожалуй, лучшее, что в нём есть. Ну, и интересно, конечно, почитать про китайцев, про веселую бесцеремонность китайских их «церемоний».
«Шанхай» приметно несет в себе черты мелодрамы, мне показалось. Причём, совершенно сознательно — показалось и это. После гибели Ли Мэй герой возвращается в Россию к разбитому корыту, но здесь он «обратно» «не свой», «не родной», — даже и для себя. Финал романа, может быть, иронически, а может, и на полном серьезе похож на взрыд есенинской пьяной тальянки: кончена жись!.. Эх-ма…
Ё-мое! — сурово подправляет зарвавшегося читателя Чекунов тотчас же в интервью: я-то сам не такой слабак, я-то выжил! Встал на ноги, обзавелся умной книжкой — и не одной… Слово «падонок» в подзаголовке романа — не ругательное. Так лет десять назад называли себя ребята с «Удаффкома» (Чекунов — одна из звезд этого интернет-ресурса), люди успешные и положительные, но играющие в таких вот крутых пацанов, в дворовую шоблу, немножечко. В шкурке подростка-«сверхчеловека» россиянину с казенным клеймом на еще советских трусах легче было пережить социальную трансформацию 90-х. Правда, от «реальных» нереальных тех «пацанов» мы уже порядком устали, и в политике — так особенно. Пережили их, как подростковые прыщи морально (а хочется, чтоб и физически).
И если филолог — писатель — «падонок» — реальный пацан Вадим Чекунов задумает третью книжку, то мой ему совет: сменить героя — конформиста и слабака на винера, не обязательно социально упакованного, но морально всё-таки победителя. Это и интересней писать (новый, не на нытье-похмелье заточенный материал), и читать приятней.
Воздух времени приметно меняется, дамы и господа. Людям хочется положительного героя и стратегии успеха — как ни косовато сложилась новая наша российская жизнь.
