Вячеслав Харченко

Известный московский прозаик — о главных книгах своей молодости.

1. Иоганн Вольфганг Гёте «Фауст»

«Фауст» — затёртое произведение. Вы кого-то любите, к вам приходят, как к булгаковскому Мастеру, вы подмахиваете кровью договор и вот уже стремите вместе с вашим патроном над надмирным миром и покоряете области духа. Проблема не в этом. Проблема — зачем и как. Что вы сделали, чтобы отплатить. Кого вы любили, ради того, чтобы подписать договор кровью. Есть ли у вас девушка Маргарита, влюбитесь ли вы в Елену, чтобы творить на благо человечества. «Фауст» отсылает нас к древнегреческим трагедиям, когда боги спускались к людям и вмешивались в их жизнь. Если боги в период христианства перестали спускаться к людям, то к ним спустился Мефистофель и чем-то там одарил, да так удачно, что люди до сих пор расхлёбывают его подарки.

2. Герман Гессе «Игра в бисер»

«Игру в бисер» Гессе я читал на математическом факультете, который закончил в девяностые годы. Само время способствовало тому, что я, студент пятого курса, примерял на себя описание вымышленной страны Касталии, в которой избранные учёные мужи под предводительством магистра Кнехта ублажают свой ум в игре в бисер посреди пустого и бездуховного мира. Кнехта вдруг начинают терзать мучительные сомнения: может ли учёный жить «вне жизни» и воспитывать себе подобных сторонников духа или стоит уйти в мир, познать все его тяготы и там в миру уже воспитать настоящих учёных, способных не только на игру в бисер, но и на что-то более существенное и близкое «простым людям», «естественному миру». В принципе Кнехт решает самый глубокий философский вопрос: наука — это мир в себе или нет, наука — это игра или что-то более глубокое и важное. Должна ли наука играть в игру или игра — это весь мир, и только выйдя за стены Касталии можно и обрести настоящие знания. 

3. Фёдор Достоевский «Бесы»

Роман «Бесы» Фёдора Михайловича Достоевского написан за 10 лет до его смерти. То есть после гражданской казни, после каторги, в период разворота души. За девять лет до знаменитой речи о Пушкине. Что это? Понимание жизни? Кризис? Что случилось с Достоевским, если он признал: люди, покаравшие его, правы? Религия? Вера? Переоценка? Достоевский, видевший революционную молодёжь изнутри, пишет психологический триллер, описывающий, скорее, внутренний мир народовольцев, чем их идеи и действия. Сейчас из XXI века, читая роман, неожиданно ловишь себя на том, что если бы в XIX веке были нейролептики, то, возможно, Фёдору Михайловичу не было бы о ком писать, ибо его герои были бы просто завсегдатаями психотерапевтов. Но самое смешное, что, даже описав мир революционеров, показав их идеи, их души, получив признание общества, правящих кругов и царской семьи, Достоевский не сумел уберечь страну от революции. То есть всё глубже, всё намного глубже. Видимо, искусство бессильно во влиянии на общество и может лишь показать, чем общество дышит, не более того. Писатель просто фотограф. Шёл мимо, запечатлел кадр. Выдержал горизонт — ты велик. Завалил — никто не будет читать.  

4. Теодор Драйзер «Финансист», «Стоик», «Титан»

Если вы хотите понять феномен Соединенных Штатов Америки, то вам надо читать Теодора Драйзера. Именно деловитого Драйзера, а не романтического Джека Лондона. Там вам объяснят, как надо бороться до конца, падать на колени и вставать с колен, как достигать благосостояния и пробиваться на самый верх, как стать магнатом из никого. Проблему Драйзера, как ни странно, можно объяснить одним рассказом Станислава Лема. В нём герой, член корпорации, взбирается по кабинетам небоскреба, пока не становится главой и не занимает самый верхний этаж. Но верхний этаж пуст, там раздолбанный кабинет, по которому бродит холодный ветер, выбиты окна и перевернута мебель. Там никого нет. Американский писатель Драйзер без отсылок к Аристотелю и святому Августину хорошо покажет вам, как к чему-то добираться, но никогда не расскажет вам, создавая мир скупыми мазками, зачем вы к этому стремились. Но, может, это и правильно. Иногда надо просто делать, а не размышлять. Иногда надо делать то, что хочет общество, а не читать древних схоластов и думать о собственной исключительности. 

5. Николай Заболоцкий «Столбцы»

В 1928 году жена известного в будущем литературного критика Павла Антокольского, слушая в исполнении Николая Заболоцкого стихи из его книги «Столбцы», воскликнула: «Да это же капитан Лебядкин!». Капитан Лебядкин — поэт-персонаж, которого за абсурдисткую стихотворную безграмотность высмеивает в своём романе «Бесы» Фёдор Михайлович Достоевский. Но неумение неумению рознь. Абсурд советской жизни 20–30-х годов отразился и в поэзии. Советские люди, выросшие на Пушкине, Лермонтове и Батюшкове, вдруг с изумлением в лице Заболоцкого, Хармса, Введенского, Олейникова увидели, что стихи могут быть совсем иными. То, что не принимало старшее поколение в лице Достоевского, обрело реальную плоть, потому что абсурд, зощенковский, советский абсурд стал реальной жизнью, стал воздухом, которым дышали советские люди, и миром, в котором они жили. И вот ещё вчерашняя челядь Ивановы вышла на службу советскому правительству «в своих штанах и башмаках» будто можно выйти на службу в чужих штанах и башмаках. 

6. Юрий Олеша «Зависть»

Всё гремит, клокочет, брызжет, искрит. Всё переворачивается и не имеет основы. Музыка, буффонада, молдавский оркестрик. В этой повести сюжет не важен. Хотя: пьяница Кавалеров завидует Бабичеву, обладающему прекрасным здоровьем и отличной работой. Как можно на ста страницах описывать зависть — не понятно, но оторваться невозможно. Вообще примета великой литературы — она ни о чём и обо всём. Вы погружаетесь в туннель и бредёте по нему до самого конца. Вам не свернуть и не выбраться, потому автор — бог, потому что автор знает, как с помощью символов, знаков, буковок доставить вам наслаждение. Нет, не наслаждение, нечто большее. Вы просто не понимаете, как вы раньше без этого жили. Как двадцативосьмилетний человек мог написать нечто поразительное, да ещё и до такой степени, что всю свою оставшуюся жизнь Юрий Карлович Олеша будет считаться автором одной повести, пока после его смерти не опубликуют его записки, которые он писал на чём попало: газеты, ресторанные салфетки, обрывки. 

7. Василий Розанов «Опавшие листья»

Ни сюжета, ни завязки, ни развязки, ни кульминации, ни сквозных героев, ни антигероев. Сейчас бы сказали: малая проза, миниатюры, посты фейсбука. Хотя сквозные герои есть — русская литература, русская философия, русская религия, русский мир и западноевропейский мир. То ли размышления, то ли насмешки, то ли филиппики, то ли славословия. Понять, как это работает, невозможно, о чём это — угадывается только интуитивно. Если вы решили отдохнуть, то не отдохнёте, а если вздремнуть, то не вздремнёте, потому что Василий Розанов не либерал и не патриот, с лёгкостью он молится и с такой же лёгкостью кощунствует, но, хоть раз попав под его обаяние, вы никогда не скажете, что это не литература. Дух дышит, где придётся, а талант, по словам великой русской актрисы Фаины Раневской, «как прыщ, не спрашивает, на ком выскочить». Вечно голодный, вечно гонимый, то ли любимый, то ли нелюбимый, продолжатель «Опытов» Монтеня Василий Розанов создал целое направление русской литературы. Благодаря ему мы читаем «Ни дня без строчки» Юрия Олеши и «Записки на манжетах» Булгакова. 

8. Андрей Платонов «Котлован»

Повесть или роман Андрея Платонова «Котлован» очень близок к роману «12 стульев» Ильфа и Петрова. Только не надо в нём искать юмор и смех. Там вообще нет юмора и смеха, там страшно, неуютно, мрачно и жестоко. В чём же они схожи? Они, как ни странно, схожи языком. Если Ильф и Петров пародируют язык советских газет двадцатых годов, и у них получается роман-фельетон, то Андрей Платонов верит этому языку, он пламенный ленинец-сталинец, он любит революцию и на полном серьёзе пытается построить новый мир и выковать нового человека: без буржуев, кулаков, собственности и эксплуатации. Он хочет создать человека, из которого можно «делать гвозди». Платонов, да и всё это поколение — биолог Павлов, космист Циолковский, философ Фёдоров, революционеры Маркс, Энгельс и Троцкий — это люди больших идей. Лететь к звёздам, воскрешать мёртвых, строить ДнепроГЭС, покорять целину, осваивать арктическую пустыню. Герои Платонова не просто копают котлован — они строят новый мир, нового человека и новый язык. 

9. Саша Соколов «Школа для дураков» 

Нежный, нежный, трепетный Саша Соколов. Он видит травинки, пруды, пчёлки, велосипеды, дачи, паутинки, в его описании обитатель сумасшедшего дома — самый добрый, самый честный, самый откровенный. Он любит мир — и мы любим мир, потому что невозможно не поверить Соколову, русскому Джойсу, потому что, когда гремели трубы советского мира и из всех окон звучали Интернационал и речёвки комсомольских собраний, он нашёл в себе силы писать о человеке, о мальчике-дебиле, он не побоялся быть добрым, искать незаметные темы и описывать незаметных героев. Каждая эпоха рождает своих героев. Но эпохи уходят, герои уходят, идеалы отменяют, и приходит какая-то ерунда, но остаются травинки, паутинки, пруды и солнечные лучи. Саша Соколов — самый поэтичный русский прозаик, и просто невозможно пройти мимо этой книги. Самой незаметной и самой значительной. 

10. Томас Манн «Избранник»

Тонкая стилизация под средневековую старину в вымышленном герцогстве Фландрия-Артуа, то ли миф, то ли забытая легенда. Игра с языком и читателем. Роман о грехе инцеста, раскаянии и искуплении. Главная надежда человека на то, что небеса всеблагостны, всемогущи и всепрощающи. Всепрощающи до того, что грешник может принять самый высокий церковный чин. Взгляд на отношения человека и бога, написанный из холодного 1951 года сразу после двух мировых войн. Человеку всегда хочется верить, что всё можно изменить даже после Дохау, и что его жизнь имеет ценность для провидения. Но роман Томаса Манна ценен не этим бунтарским отсутствием страха божьего, а необыкновенным языком. Даже в переводе с немецкого на русский он поражает своей утончённостью и глубоким пониманием средневековья. Можно сказать, что он научен и сделан, но эта та искусственность, перед которой хочется снять шляпу.