Завершаем публикацию исследования, посвященного проблеме «заочниц» — молодых женщин, которые дистанционно знакомятся с мужчинами, отбывающими наказание в колониях. «Любовь и забота…» — часть индивидуального исследовательского проекта № 12–01–0153 «Около тюрьмы: идентичность и повседневность родственниц заключенных», осуществлённого при поддержке Программы «Научный фонд НИУ ВШЭ» в 2013—2014 гг. Начало см. в № 20.
Тюремизация дома и доместикация тюрьмы
Ожидание не только эмоционально заполняет дни разлуки и коротких встреч, оно становится телесно-пространственным измерением жизни. Комната или отгороженный угол в квартире, начинают походить на «камеру»: на столе компьютер и телефон, фотографии сидельца, свадьбы (если была), может звучать музыка из репертуара тюремного шансона, на полусобранные, готовые к отправке на зону баулы с вещами, продуктами, сигаретами, чаем и кофе. Приезжая в колонию на длительное свидание, женщины стараются привезти с собой максимально вещей и предметов, создающих иллюзию дома и семьи — постельное белье, банные халаты, скатерть, посуду, косметику, одежду, много-много еды. Некоторые устраивают во время длительных свиданий вечеринки (на «общей кухне») с другими «семьями»: смотрят телевизор, выпивают, общаются.
И он любит готовить, и я люблю готовить… Единственно, бывает с духовкой, но и то, это, можно поймать момент. <…> У нас в комнате есть электрический чайник, микроволновка, плазменный телевизор <…>. Сейчас поставили кондиционер, поэтому, ну, вообще шик (Ольга, 26 лет).
Свадьбы
Все информантки говорили об ограничениях, связанных с разрешенными продуктами и напитками, со свадебным нарядом и необходимостью расставания. Рассказывались истории и о том, как на свадьбу приезжали родственники, родители и дети, как собирали потом на общей кухне вечеринку, как танцевали. «Обычные свадьбы» проходят в одной из комнат общего помещения для длительных свиданий: «…заходит женщина в комнату, они ставят росписи, она отдает им свидетельство и уходит. Все, вы расписаны». Сценарии «торжественной свадьбы» отличаются. На зоне она стоит 1200 рублей, проходит в присутствии «гостей» (включая друзей жениха с зоны), событие снимается на видео- и фотоаппарат, разрешается торт:
…нас было две пары, <…> я была в черных брюках, в туфлях, белая кофта, <…> сверху манто из лебединого пуха… играла музыка Мендельсона… ковер у нас был красный. <…> женщина из ЗАГСа очень хорошо говорила, видно было, что она говорила от души, что она реально нам желает счастья… руки тряслись, одели кольца, мы поцеловались, мы даже станцевали… была живая музыка, сами арестанты пели, был оркестр, потом фотографировались… Как говорится, есть, что вспомнить (Светлана, 24 года).
Гендерное измерение заочного партнерства: забота и контроль
Гендерный анализ режимов заботы фокусируется на особых практиках родительства и семейной политики, внимание обращается на ожидания заботы со стороны зависимых, нуждающихся (дети, пенсионеры, инвалиды), а также реципрокность гендерных и поколенческих контрактов (Temkina, Zdravomyslova 2003; Ярская-Смирнова 2010; Чернова 2013). К женской заботе в контексте её «естественного предназначения», обязательств служения мужчине (мужу, сыну, отцу) — домашний труд, материнство, карьера «декабристки» — обращаются реже, в основном в рамках феминисткой критики. Практики заботы в отношении изолированных и стигматизированных групп (ВИЧ-инфицированные, алкоголики и наркоманы, заключенные) практически не исследуются. На мой взгляд, обращение к режимам заботы в данном формате значимо не только для понимания женских сценариев заочного партнерства, но и в более широком контексте конструирования женского в ситуациях социального исключения и стигматизации, а также практик сопротивления.
Что отличает практики заботы о заключенных у заочниц от тех, во что вовлечены жены, в чём смысл отдельного рассмотрения? Женщины, мужья которых отбывают наказание, оказываются в ситуации «принуждения» к заботе. Новые обстоятельства жизни в одночасье обрушиваются на них, сопровождаясь многочисленными финансовыми, эмоциональными, социальными проблемами. Кто-то не справляется с подобной ношей, отказывается поддерживать отношения, кто-то вовлекается в эти режимы, с трудом свыкаясь с ситуацией, приобретая новый опыт, начинает производить себя, как нормальную и верную жену. Кто-то принимает случившееся, как новый жизненный этап, активно включаясь в борьбу за выживание — свое, семьи и супруга. Однако это всегда вынужденная роль, семейная трагедия, сопряженная с сопротивлением социальной стигме, моральному порицанию и исключению.
Включаясь в женские сети поддержки, приобретая статус «жены» заключённого, «заочницы» начинают следовать общим правилам и нормам коммуникации, как приписываемых формально, так и конвенционально разделяемых женским околотюремным сообществом, что не исключает вариативность индивидуальных версий принятия и сопротивления этим требованиям.
Существуют разные сценарии финансовой заботы: чаще всего женщина оплачивает различные потребности своего партнера, реже — мужчина берёт на себя финансовое обеспечение. Последнее характерно для отношений с тюремными авторитетами, жены которых могут не только жить на содержании мужей, отбывающих сроки в колониях, но и держать так называемый «общаг» (5):
…он у меня всегда, как бы, телефон оплачивает <…> На свидание он мне всегда деньги возит, я все продукты покупаю, и там потом оплачиваю свидание всегда за его счет (Ольга, 26 лет).
Забота может проявляться через ответственность женщины за здоровье и самочувствие сидельца, за «спасение мужчины» в колонии, а после освобождения — за его психологическое состояние, чтобы «вернуть его к нормальной семейной жизни». Женщины могут запрещать своим друзьям работать на зоне, чтобы не навредить их здоровью, пусть лучше «сидят спокойно».
Плотное включение в повседневную жизнь мужчин, находящихся в заключении, формирует особую риторику, женщины начинают говорить о жизни на зоне, проблемах и задачах, решение которых связаны с судами, адвокатами, администрацией и охранниками в колониях в режиме «мы», происходит как бы полная идентификация жизней обоих, вместе с виной за содеянное преступление, ответственностью перед родственниками, отношениями с властью и законом:
Работать, тем более… сотрудничать с правоохранительными органами для нас это не приемлемо. <…> Вот мы год уже не можем уйти по УДО из-за того, что мы просто не сотрудничаем с администрацией… Ни я, ни супруг <…> Я тоже много информации знаю (Ольга, 26 лет).
Эмоционально-моральный фон сопряжён с особыми страданиями и унижениями. Кроме стигматизации со стороны членов семьи и соседей, а у части женщин и коллег по работе, они также вынуждены испытывать вину за (добровольный) выбор «такого мужчины» и, ассоциативно, становиться виноватыми в его преступлении, образе жизни, отвечать за его поведение на зоне, конфликты с охраной и администрацией. Это, с одной стороны, подталкивает к формированию активной гражданской позиции, с другой — приспособлению к тюремным правилам с их кодексом чести «правильной жены» зека:
…когда я первый раз туда заходила и мне сказали: «Ну, что сука? Приехала сюда е*аться?» — я просто стояла тупо и молчала. Вот, если б это было на улице где-нибудь, на остановке, я извиняюсь за свою лексику, дала бы по роже и все. <…> а там, молча я стояла, когда мне лазали в трусы, молча стояла. Дорог момент увидеть человека, самого близкого, вот и все. Это очень унизительно, проходишь через муки ада (Ольга, 26 лет).
Режим заботы не ограничивается привычными практиками повседневного ухода в отношении нуждающихся, женщины постепенно становятся единственными «социальными агентами помощи», восполняя, а часто и полностью принимая на себя функции государства по обеспечению осужденных самым необходимым, подготавливая их возвращение к свободной и нормальной жизни:
Если учреждение ИК [исправительная колония] не может обеспечить здравоохранение мужчинам, которые там находятся… Я свободный человек — вызвала врача, взяла больничный и хожу лечусь. У заключенного такой возможности нет, я — готова, мать — готова, все готовы взять его на свое обеспечение и кормить <…>. У него срок 12 лет, не 12 дней, не 12 часов. Это все, это отломанный ломоть от жизни, понимаете, сколько ему нужно наверстать за эти 12 лет. Сейчас трудно, а потом будет еще труднее, это работать и работать с психологами, <…> он как слепой котенок (Светлана, 27 лет).
Ключевой коммуникативной практикой дистанционного поддержания «общего жизненного пространства» становится контроль, который имеет амбивалентный смысл: заботы и дисциплинирования. Женщина-партнёр для сидельца — это канал связи со свободой, она — его глаза и уши. Благодаря развитию информационных технологий общение стало более доступным, а возможности контроля — тотальны. Доступность связи в течение 24 часов — знак высокого статуса, это помогает преодолеть изоляцию, пересечь границы зоны, включиться в свободную жизнь. Однако полной включенности в жизнь друг друга партнёры достичь не могут даже при интенсивной коммуникации, что усиливает неопределенность и риск, стимулирует постоянный контроль за «своей» женщиной и «своим» мужчиной.
Самая распространенная практика поддержания связи — телефонные разговоры. Вовлечение в режим постоянного говорения происходит постепенно. Если связь с человеком держится долго и устойчиво, формируется зависимость, которая переопределяет графики жизни и бюджет времени женщины. По мере того как постоянная эмоциональная работа становится необходимой и рутинизируется, происходит совместное выстраивание историй знакомства, встреч, биографий друг друга, версий преступления и справедливости наказания, отчетов о проведенном дне, покупках, приготовлении еды, воспитании детей, отношений на работе и на зоне. Отчёты формируют инерцию времени, когда отсутствие привычного звонка из зоны каждые 2—3 часа воспринимается болезненно и даже панически. Связь и близость по телефону становится столь же естественной и обычной, как и физическое присутствие.
Мужчина начинает присутствовать не только в жизни женщины, но и в её доме, на работе, прогулках, каждый день. Она просыпается и слышит: «Доброе утро, родная», ложится спать: «Спокойной ночи, родная».
Мы вообще никогда не ругаемся. …мы круглосуточно общаемся. <…> любые проверки на зоне, мы, все равно, всегда общаемся. Круглосуточно. <…> у нас безлимитная связь <…> он может, там, своими делами заниматься, я своими, на телефоне раз — параллельно сказали, дальше занимаемся (Виктория, 30 лет).
Традиционные вопросы мужчины: «Ты где сейчас, а кто с тобой, а что делаешь?» — формируют устойчивую привычку отчитываться обо всем:
…сейчас я не хожу ни в какие клубы <…>. Раньше ходила. <…> Сейчас он не пустит <…>. Позвонит! Все. Скажет: «Ты где?» Один раз после того, как мы познакомились, я так убегала. Я в одиннадцать часов вечера сказала: «Все, я ложусь спать, спокойной ночи». В это время надевала колготки (Ольга, 26 лет).
В устойчивых отношениях контроль становится обоюдным. У «заочниц», если они не новички, со временем устанавливаются широкие социальные сети, в которые вовлечены как такие же дистанционные невесты, так и друзья-мужчины на зоне. Чем шире сеть, тем больше возможностей для контроля друг друга через друзей и подруг. Мужчины в колонии учатся друг у друга навыкам дистанционного знакомства, ухаживания и производства режима заботы/контроля и искренности. Популярностью пользуются авторские тексты самих заключенных по основам психологии, приёмах манипуляции, о том, как сделать так, чтобы женщина попала в психологическую зависимость. Чем шире сеть друзей, тем более успешным, плотным и надежным становится включенность в жизнь друг друга. Сети в колониях формируются как среди осужденных, так и среди охраны.
Контекст заочной коммуникации отличается особыми гендерными образами и мифами. Это отчасти похоже на гендерный маскарад с участием реальных и воображаемых мужчин и женщин. Дистанционная коммуникация даёт пространство для проигрывания различных сценариев и вариантов отношений. С одной стороны, мужчина-сиделец — источник сетевого контроля и постоянного (пусть и не всегда осознанного) страха перед его освобождением. С другой стороны — это безопасный мужчина, поскольку он пространственно изолирован, и женщина может всегда выйти из коммуникации, отключить телефон и удалить контакты. Очевидно, что реальность вносит в эти образы свои коррективы, ожидание встречи и освобождения сопровождаются сильными эмоциональными переживаниями, фобиями, разочарованиями.
Для режимов заботы, поддерживаемых женщинами, характерен особый тип морального доказательства: авторитет женщины, которая правильно ждёт, как особый героизм и жертва. Для статуса внутри сетевой иерархии важен срок ожидания. Настоящая жена — это та, которая ждёт мужа не менее пяти лет. Разрывать отношения во время ожидания считается нарушением конвенции, заложницами которой становятся многие желающие соответствовать образу настоящей и правильной жены зека: «Вот я его жду — вот он выйдет, и я его брошу». Женщины могут добровольно нести свою службу по инерции, когда «долг женского» начинает подменять любовь и привязанность, а забота становится абсолютным императивом.
Однако есть и другая сторона этой вовлеченности. Заочная коммунникация с заключенными приводит к включению в широкие женские сети поддержки и активного общения друг с другом. Многие информантки с особым чувством благодарности говорили о психологической, эмоциональной и материальной помощи, которую они получают благодаря этой солидарности и неформальному «женскому братству». Это помогает им обрести свой круг подруг, нормализовать статус жены заключенного, получить подтверждение самодостаточности:
Общаемся по телефону, по скайпу на компьютерах тоже, вот с девочками с других городов, с других регионов. Встречаемся, у нас есть сборы, это обязательно, вот сейчас должны тоже встретиться, всех соберем, пообщаемся, за чашкой чая, в такой домашней, семейной обстановке. Потому что, на самом деле, наша организация… ну мы реально как семья, можно сказать свое маленькое государство… те девочки, которые вступают в эту организацию, благодаря нам они начинают изучать просто для себя свои права <…> когда приехала первый раз на длительное свидание, меня так обшмонали, меня так унизили, меня заставили снять нижнее белье и приседать… Они не имели права это делать. Но так как я не знала, я не была в этой организации, я не знала о правах, я это делала… понимаете? А теперь — нет! А не имеете права [смеется] (Светлана, 27 лет) (6).
Заключение: забота или служение?
Статья не претендует на охват всех направлений и практик заботы, характерных для женщин-«заочниц». Так, например, за рамками статьи остался вопрос о реципрокности обмена между женщинами и освободившимися заключенными, то есть меняется ли практика помощи семье со стороны освободившихся, или она носит односторонний характер, как это бывает в период поддержки родственника в местах лишения свободы. Для ответа на этот вопрос нужно проводить новое исследование.
Эмоциональная и материальная созависимость заключенных и их партнерш приводит к воспроизводству гендерного неравенства. Для женщины сокращаются возможности образования, трудоустройства, репродуктивного поведения. Ситуация созависимости и контроля делает женщину «квази-заключенной», она попадает в тюремную машинерию вместе с навязываемыми ей практиками дисицплинирования и контроля (режим, система запретов, ограничение свободы передвижения).
Вместе с тем включение в режим заботы об осужденных требует от женщин обретения определенных компетенций и воли. Ситуация безнадежности и исключения может стимулировать не только желание отказаться от «служения», но и мобилизацию. «Заочницы», добровольно включаясь в околотюремную коммуникацию, так же, как и другие женщины, постепенно нормализуют свою участь «жены зэка». Включение в сети поддержки и сообщества таких же, как они, придает им уверенность и силу.
Сталкиваясь с репрессивной и дегуманизированной пенитенциарной системой, женщины и семьи сидельцев, вольно или невольно оказываются в роли новаторов, защитников, охранителей людей, которые лишаются не только свободы, но и прав на обнаружение своей «человечности», будь то потребность в медицинском обеспечении или в коммуникации. Жены, матери и «заочницы» не могут противостоять системе, однако, они способны её очеловечивать через привнесение в колонию внережимной эмоциональности.
В рамках широкой и социально острой проблемы содержания заключенных отношение к «заочницам» и их судьбы кажутся частным малозначительным случаем. Тем не менее, этот сюжет может открыть новую перспективу исследования режимов заботы и их места в гендерных порядках, характерных для особых семейно-брачных и партнерских отношений, когда женщина, с одной стороны, оказывается вписанной в достаточно жёсткую патриархатную структуру, с другой стороны — становится, отчасти вынужденно, ярким примером женской инициативы и власти, субъектом преобразований не только частных отношений, но и взаимодействий с государством и властью.
Признание того, что именно семьи играют одну из ведущих ролей в реабилитационных процессах, не влияет на отношение к ним государства — эти семьи остаются в зоне маргинальности и несения «повинности» (Roberts 1994). Виновные «по ассоциации» продолжают нести полную ответственность за преступника из-за негласного подозрения в том, что они наверняка должны были знать о преступной деятельности и нарушении закона. Социальная изоляция преступника, которая достигается путём лишения свободы, распространяется и на партнёров, членов семей и даже детей (Matthews 1983). Если исходить из важности содействия и поддержания отношений между заключенными и их семьями, то необходимо признать, что различные группы родственной и партнерской поддержки должны всячески поощряться. В более долгосрочной перспективе, опыт и потребности семей заключённых должны быть перемещены из поля «личного дела и ответственности» в поле уголовно-правовой и социальной политики государства.
Список информанток
Светлана, 27 лет, муж (поженились в колонии) отбывает наказание за убийство, срок — 12 лет. Активный участник женских сетей поддержки, модератор специализированного сайта.
Ольга, 26 лет, высшее образование, преподаватель английского языка, протестантка. Мама — преподаватель французского языка, папа — директор управляющей компании.
Инна, 23 года, высшее образование, живёт с мамой. Её друг освободился за несколько месяцев до интервью, ему 30 лет, сидел за расстрел военнопленных в Чечне (статья УК за самосуд), ВИЧ инфицирован.
Виктория, 30 лет, развелась с мужем, есть сын от первого брака, с партнёром знакомы 5 лет, срок заключения — 12 лет (разбой, убийство).
Светлана, 24 года, родители погибли, ребёнку от первого брака 3 года.
Список источников
Краткая характеристика уголовно-исполнительной системы, 2015 // http://goo.gl/ PG0XiV (дата обращения: 24.05.2015).
Омельченко Е. (ред.) До и после тюрьмы: женские истории. СПб.: Алетейя, 2012.
Омельченко Е., Пэллот Дж. (ред.) Около тюрьмы. Женские сети поддержки заключенных. СПб.: Алетейя, 2015.
Чернова Ж. Семья как политический вопрос: государственный проект и практики приватности. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2013.
Ярская-Смирнова Е. «Да-да, я вас помню, вы же у нас неблагополучная семья!» Дискурсивное оформление современной российской политики // Женщина в российском обществе. 2010. (2): 14–25.
Codd H. Prisoners’ Families: The «Forgotten Victims» // Probation Journal. 1998. 45 (3): 148–154.
Comfort M. Doing Time Together: Love and Family in the Shadow of the Prison. Chicago: University of Chicago Press, 2008.
Fishman L. Women at Wall: a Study of Prisoners’ Wives Doing Time on the Outside. New York: State University of New York Press, 1990.
Hochschild A. R. The Second Shift. New York: Penguin Books, 2003.
Light R., Campbell B. Prisoners’ Families: Still Forgotten Victims? // Journal of Social Welfare and Family Law. 2007. 28 (3–4): 297–308.
Matthews J. Forgotten Victim. London: NACRO, 1983.
Mills A., Codd H. Prisoners’ Families and Offender Management: Mobilizing Social Capital // Probation Journal. 2008. 55 (1): 9–24.
Moerings M. Role Transitions and the Wives of Prisoners // Environment and Behavior. 1992. 24 (2): 239–259.
Murray J. The Cycle of Punishment: Social Exclusion of Prisoners and Their Children //Criminology & Criminal Justice. 2007. 7 (1): 55–81.
Temkina A., Zdravomyslova E. Gender Studies in Post-Soviet Society: Western Frames and Cultural Differences // Studies in East European Thought. 2003. 55 (1): 51–61.
Todd C., Rose D., Ryder J. Incarceration and the Community: the Problem of Removing and Returning Offenders // Crime & Delinquency. 2001. 47 (3): 335–351.
Примечание
5. Фонд неформальной, часто криминальной поддержки заключенных, их жен и родственников, средства в который собираются по всем криминальным сетям, как в виде процента от противозаконных операций, так и добровольных пожертвований.
6. Светлана — модератор специализированного сайта для жен и подруг заключенных, а также руководитель НКО, которая занимается юридической и психологической помощью женщинам, вовлеченным волею судьбы или добровольно (как «заочницы») в сети поддержки.
